Из «неотложки» ему позвонили в десять вечера.

— Женщина, пятьдесят шесть лет. Боли в грудной области, отдаются в левую руку, длятся до пяти минут. Кардиограмма без изменений. Боль удалось снять, — в телеграфном стиле доложил встревоженный ординатор. — Может, просто грудная жаба, но я бы госпитализировал. Хотя случай несложный...

Фраза осталась неоконченной, однако все было ясно без слов. «Несложные случаи» считались коньком Марка. Он всегда предпочитал ошибиться в пользу пациента.

— Согласен. Сейчас спущусь. Что там внизу — зверинец?

— Еще какой!

— Буду рад помочь. У нас как раз тихо.

— Спасибо. Было бы очень кстати.

Спустившись, Марк обнаружил, что новая больная, хотя и пребывала в здравом уме и не находилась под воздействием наркотиков, все же была в костюме — во всяком случае, ее голова. Белоснежный парик, увенчанный алмазной тиарой, вероятно, должен был символизировать Марию Антуанетту. «А она и впрямь похожа на королеву», — отметил про себя Марк, пожимая протянутую ему руку с безупречным маникюром, унизанную кольцами.

— Добрый вечер, доктор Тейлор, — светским голосом проговорила дама.

— Здравствуйте, миссис Дженкинс. Как вы себя чувствуете?

— Прекрасно. Нет, в самом деле уже ничего не болит. Haверное, я могу идти...

Она осеклась, и Марк понял, что его элегантная пациентка не слишком стремится попасть домой. Она пыталась бодриться, но чувствовалось, что ее что-то тревожит. Очевидно, вопреки ее заверениям боль все же не прошла. Госпитализировать, и немедленно.

— Нет, вам придется задержаться, — возразил он. Женщина с облегчением кивнула и улыбнулась. В это время сзади раздался жизнерадостный голос:

— Мамочка, я только что разговаривала с отцом... Ох, извините! Здравствуйте!

А вот дочь была в костюме, да еще в каком! Фиолетовое бархатное платье, украшенное крошечными жемчужинами, спускалось до пола. В низком вырезе виднелась роскошная грудь. Черные полосы, высоко поднятые надо лбом, тоже были унизаны жемчугом. Опушенные темными ресницами фиалковые глаза при виде Марка зажглись от удивления и удовольствия.

— Кэтлин, это доктор Тейлор. Моя дочь Кэтлин.

— Привет, — сказал Марк и подумал: «Какая красавица!»

— Привет, — отозвалась Кэтлин. В голове ее мелькнула стандартная фраза: «высокий красивый брюнет», — только на этот раз она не вполне передавала обаяние того, кто стоял перед ней. Не «высокий», а такой, как надо; не просто «брюнет», а мужчина, чьи темно-каштановые кудри чувственно спускались на уши и шею, а серьезные карие глаза казались темнее из-за синеватых кругов под ними. Красавец? «Да он невероятно, потрясающе красив!» — мысленно поправила себя Кэтлин. — Как мама? — помолчав, спросила она. .

— Прекрасно, — в один голос откликнулись Марк и Вирджиния Дженкинс.

— Опасности нет, но на всякий случай мы хотим подержать ее к больнице денек-другой, — продолжил Марк.

— Чтобы исключить инфаркт, — объяснила дочери миссис Дженкинс.

Услышав сугубо медицинское выражение из уст столь изысканной особы, Марк удивился. Очевидно, Дженкинсы вращались в тех кругах, где подобный жаргон был в ходу.

— Доктор Тейлор вошел за минуту до тебя, Кэтлин, так что я не успела рассказать свою историю. Я действительно страдаю коронарной недостаточностью, что подтверждено ангиограммой. Меня наблюдает доктор Браун из Атертонской клиники. Время от времени, когда случается приступ, меня кладут в больницу, но, как правило, вскоре отпускают, — добавила она, искательно заглядывая ему в глаза.

«Очевидно, сегодняшний приступ отличался от предыдущих, — подумал Марк, — поэтому она и тревожится».

— Вы отлично ввели меня в курс дела, миссис Дженкинс. Я сейчас же свяжусь с доктором Брауном.

— Мы были на балу в Фэрмонте, — вмешалась Кэтлин, — и решили, что лучше привезти маму сюда, а не в Пало-Альто. Обычно ее кладут в Станфордскую клинику.

Вежливостью и светскостью молодая женщина не уступала матери. Чувствовалось, что обе не хотят обидеть ни лечащего врача Вирджинии, ни Марка.

— Вы поступили совершенно правильно. Если пожелаете, через пару дней мы переведем вас в Станфорд.

— Надеюсь, что через пару дней вы опустите меня домой. А до тех пор я могу полежать и здесь.

Марк работал ординатором второй год. Лесли была у него стажером, и в ее обязанности входил первичный осмотр пациентов, поступивших за время его дежурства. Затем они вели больных вместе — Марк в качестве ординатора, а Лесли как стажер.

На следующий после Хэллоуина день Вирджиния Дженкинс перешла в распоряжение Лесли. Немедленно были сделаны необходимые анализы, которые показали некоторое улучшение состояния больной.

— Наверное, она чувствовала себя плохо весь день, а не пять минут, как пыталась меня уверить. Надеюсь, что с тобой она будет откровеннее, — высказал предположение Марк. — Теперь, когда мы имеем объективные показатели, нет смысла на нее давить. Однако она должна понять, что, утаивая что-то, поступает себе во вред.

Он оказался прав — Вирджиния Дженкинс призналась Лесли, что весь день ощущала слабость и тяжесть в груди, но гнала от себя мысль, что причина в сердце.

В часы посещений Кэтлин не отходила от постели матери, а в промежутках читала, сидя в холле. Узнав о болезни жены, из Нью-Йорка возвратился Уильям Дженкинс. В больницу он обычно приходил по вечерам.

Марк решил, что при дневном свете Кэтлин выглядит еще красивее. Мягкие шелковые блузки, безукоризненно сшитый костюм и распущенные черные волосы придавали ее облику строгую элегантность.

Они виделись несколько раз на дню, когда Кэтлин читала, сидя в кресле, а Марк пробегал мимо, спеша на обход, в «неотложку», блок интенсивной терапии или рентгенологию. Если у него выдавалась свободная минутка, он останавливался поболтать. Каждый день Марк и Лесли сообщали Дженкинсам о состоянии Вирджинии и перспективах на выздоровление. Новость о том, что у нее был сердечный приступ, и дочь, и муж встретили внешне спокойно.

— Это сигнал, мамочка, — заметила Кэтлин, и голос ее слегка дрогнул. — Ты себя не щадишь.

Было решено, что Вирджиния проведет в университетской клинике десять дней, а затем, если состояние стабилизируется, ее переведут в Станфорд.

За это время Марк и Кэтлин узнали друг о друге не так уж много, но оба чувствовали, что им приятно разговаривать, пусть и редко, и видеться хотя бы мельком. Это приятное, теплое чувство не исчезало, когда они расставались, и усиливалось при каждой новой встрече.

Вечером накануне того дня, когда Вирджинии предстояло переехать в Станфордскую клинику, Марк, по обыкновению, нашел Кэтлин в холле. Он опять дежурил, но был не настолько занят, чтобы не остановиться.

— Привет! — улыбнулась Кэтлин и тут же встревоженно спросила: — Что-нибудь с мамой?

— Нет-нет, все в порядке. Я только хотел поздороваться. И попрощаться. Возможно, завтра утром мы не увидимся.

Кэтлин слегка нахмурилась:

— Вы слишком много работаете. Вряд ли вашей жене это правится.

Ее глаза скользнули по обручальному кольцу — простому, старомодному. «А он не похож на женатого», — неожиданно подумала Кэтлин.

Марк тоже посмотрел на кольцо. Он по-прежнему носил его, не зная, что станет с его браком, сумеют ли они с Дженет забыть горечь и боль расставания. Пока об этом рано судить. С того октябрьского дня он несколько раз беседовал с Дженет по телефону. Разговоры были мучительны. Тяготили и слова, и паузы между ними. Оба согласились, что им надо расстаться на время, чтобы подумать. Возможно, потом они попытаются начать все сначала.

По мнению Марка, их брак не распался. Он вообще не совсем понимал, чего Дженет не хватает. Переехав в маленькую квартирку рядом с больницей, купив недорогой проигрыватель и открыв собственный банковский счет, он так и не снял кольца. Такая мысль даже не пришла ему в голову.

Хотя сейчас, глядя на слегка потертое кольцо, пять лет назад полученное от женщины, с которой он теперь почти не разговаривал, Марк недоумевал, почему до сих пор его носит.