— Живой! — радостно крикнул Нарсуткин, откопав Сараева.

Сараев открыл глаза, оглядел забой и быстро спросил:

— Не прорвало?

— Обошлось, — сказал Нарсуткин и перевязал платком пораненную голову инженера.

Через двадцать минут в забой прибежал вызванный из конторы начальник шахты. Он влез на помост, проверил установленные крепления и приказал поставить добавочные бревна под купол. Потом спросил у Сараева, где Тесленко.

Тесленко в шахте не оказалось. Его нашли через три часа в кладовой. Начальник участка плакал, спрятавшись от рабочих за кучей грязной спецодежды, и никто не подошел утешить его.

Сбойка задержалась на сутки.

Тридцатого марта шахтеры пробили последнюю арку, и Сараев вступил на четвертый участок для того, чтобы обняться с соседями.

1934 г.

Ваську Науглова я встретил в длинном коридоре клубного тира. Он стоял в скучающей позе и снисходительно смотрел на человеческую мелочь, которая копошилась у его ног. Васька считался лучшим снайпером Пролетарского района и шутя мог уложить сто из ста в черном яблоке осоавиахимовской мишени.

Мы поднялись с Васькой наверх, в комнату отдыха.

Я знал, что Васька только недавно провел горячую ночь в цехе, и поэтому спокойно закрыл глаза, заранее чувствуя, как в моем литературном тесте набирается достаточное количество всяких пряностей.

Но Вася изменил сегодня своим привычкам. Вместо того, чтобы смело шагать по испытанной прямой и рассказать о производстве, он повернул на сто восемьдесят градусов и начал говорить о любви и дружбе.

— Непонятная вещь — любовь, — сказал он мне. — Если бы меня попросили дать определение, я бы назвал ее досадной опечаткой на бланке амбулаторного рецепта. Выпишут какому-нибудь доверчивому туберкулезнику по ошибке банку мозолина, а тот серьезно начинает принимать внутрь по три раза в сутки эту дрянь в полной уверенности, что каждая столовая ложка мозолина уничтожает по крайней мере полмиллиона коховских палочек.

Я имею в виду Петьку Бирюкова, — добавил Вася, — моего друга и товарища до того периода, пока он не обалдел и не переехал на новую квартиру. В ту пору мы не знали с Петькой, что такое лифт и как платят квартплату за двадцать метров жилплощади. От южного берега реки Яузы и до западных склонов Воробьевых гор не было комсомольца, более преданного Советской власти, чем Петька Бирюков. Бывало, когда после очередного квартального премирования мы садились с Петром составлять свой встречный план, начальник шахты метро "Красные ворота" собирал всех статистиков и счетоводов, и они высчитывали, сколько потребуется песка и цемента, чтобы не сорвать нам работу. Петька спал иногда по часу в сутки и мог оставаться в шахте по три смены кряду.

Но тут появилась комната. Петька разжал пальцы и вылетел с подножки на мостовую, прежде чем наш трамвай добрался до конечной остановки. Я даже не был приглашен на новоселье и встретил Петьку только через год.

Я шел тогда по Кузнецкому мосту и увидел в окне аптекарского магазина какие-то жалкие человеческие остатки, глазевшие на полки с зубными щетками. Я остановился, чтобы посмотреть на эту пустую посуду из-под парикмахерского одеколона. Мой бывший друг, который когда-то запросто давал по восемьсот пятидесяти замесов бетона в смену, был в серой пиджачной паре. Глядя на него, вы смогли бы сразу определить, что он ежедневно делает зарядку, состоит членом правления клуба и ходит по выходным дням в кино или в библиотеку. Петр Бирюков подошел ко мне и протянул руку.

— Простите, — сказал я, — вы, кажется, гражданин Бирюков? Если мне не изменяет память, про нас с вами писали несколько лет назад в газете «Метростроевец»: "Они — герои нашего радостного будущего".

— Не хами, Василий, — сказал мне Петька. — Я зашел в этот магазин для того, чтобы купить десять метров стерильной марли. Из этой мануфактуры можно сделать неплохую пару занавесок с рюшками, а если потом отдать все это в краску, может получиться замечательная экипировка для окон.

— Рюшка, краски! — крикнул я. — Ах ты, старая пуговица, оторвавшаяся от жилетки и засунутая второпях в шкатулку! Взгляни, Петя, что стало с тобой. Скажи, кто выпустил из твоих жил красное молодое вино и наполнил этот бурдюк «ессентуками»? Я ненавижу теперь тебя. Чего же ты стоишь рядом со мной и тратишь время на разговоры? Беги скорей домой и проверь счет за газ да полей цветы на твоем подоконнике!

— Оставь, Васька, — сказал Бирюков. — Ударник второй пятилетки должен жить в тепле и комфорте.

— Ах, Петр, Петр! Еще не так давно некий молодой человек, который стоит сейчас подле меня в сером проутюженном костюме, спал в клубном зале и покрывался обыкновенным сукном со стола комсомольской ячейки. Или ты, может, забыл нашу с тобой комнату в Магнитогорске?

И я напомнил Петьке, как пара ящиков из-под токарных станков и дюжина пятидюймовых гвоздей заменяли нам самую дорогую мебель стиля Людовика XV. Это было веселое время. Целыми днями мы с Петькой не вылезали со стройки, а по вечерам устраивали у себя в логове тир и били из окна комсомольского барака лампочки на соседнем крылечке.

Мы долго вспоминали с Петькой нашу бурную жизнь, и вдруг посередине разговора Бирюков стал хвалиться мне тем, что ему удалось по сходной цене купить пружинную оттоманку. Да-да, он с жаром расписывал мне продукт своего мебельного падения, в то время как я вспоминал первую нашу ночь в Магнитогорске, проведенную на сеновале пожарной команды!

Но под луной с первой минуты сотворения вселенной мало вечного. Раскаяние начало наконец проникать в сердце Петра Бирюкова.

— Друг мой, — сказал он, — мне иногда вспоминаются горячие дни нашей бурной жизни. Мне иногда хочется забыться и провести день, как раньше. Ровно в семь сегодня у меня немецкий язык. До семи еще имеется два часа времени. Пойдем, тряхнем костями и погуляем по-старому, так, чтобы небу стало жарко.

Я схватил Петьку за локоть и потащил его по улице.

— Тульский лев! — шептал я. — Наконец-то и ты стал настоящим мужчиной. Ну, уж теперь я тебя не выпущу! Теперь мы пройдемся по всем ресторанам и скажем буфетчикам, чем отличается "двойной золотой" Моссельпрома от бархатного пива завода «Бавария». Теперь милиция забудет, как регулировать уличное движение, и займется укрощением строптивых.

— Но мне нужно быть дома в семь, — сказал Петр, — ко мне придет немка.

Мы зашли в ресторан иностранных специалистов соседнего завода, и я сказал Петьке:

— Заказывай.

— "Москау рундшау" и два стакана кофе.

— Как, газету и кофе? — крикнул я. — Бей меня, Петр, но пожалей буфетчика!

— Графин и пару огурчиков, — поправил я своего друга.

— Только кофе, — перебил Петр и, обращаясь ко мне, добавил: — Сегодня, Василий, твой друг выпускает своего зверя наружу. Сегодня он решил покутить. Поэтому давай сядем за столик, выпьем по чашке черного кофе, и я буду тебе переводить последние известия из немецкой газеты.

Я замолчал и тихо поплелся за этим ублюдком, а он продолжал хвалиться.

— Сегодня, — говорил он, — мы покутим на славу.

Петька взял немецкую газету и стал тыкаться в ее страницы, как недельный кутенок. Мухи дохли от скуки, глядя на то, как этот поношенный лапоть радовался каждому найденному знакомому слову.

— Ты знаешь, как будет «хлеб» по-немецки? — спрашивал он. — «Хлеб» по-немецки будет «брот». Ты понимаешь, хлеб, и вдруг — брот. По-моему, хлеб на всех языках должен одним именем называться, потому что хлеб — это первая человеческая потребность, скажем, если я голодный, чтобы меня все народы понять могли.

— Эх ты, дырка на чулочной пятке, которую забыли заштопать! — крикнул я. — Смеешь ли ты, рохля, сменивший комфорт революционной теплушки на комнату с газом и паровым отоплением, говорить о народах?! Ты ж предатель, дорогой Петр. Предательство ходит по твоей квартире, это оно заставляет тебя тушить окурки о дно фарфоровых пепельниц. Предательство украшает стены твоего дома офсетными картинами из "Красной нивы" и заводит на ночь будильник под твоей подушкой.