— Чикушка идет!

И вдруг Чикушка переродился. Стал тихим, скромным пареньком. Что же оказало такое благотворное влияние на хулигана? Кружок кройки и шитья или шесть месяцев тюремного заключения? Ни то и ни другое. Решающее слово в этом деле сказал Миша Кротов, сцепщик близлежащей станции. Миша увлекся Настенькой, той самой девушкой, которая была покинута в трудную минуту Тарасом Бульбой. Причем увлекся так сильно, что трижды в неделю, то есть каждый свободный от дежурства вечер, не ленился отмеривать по пяти километров от железнодорожной станции до поселка, чтобы провести час — другой со своей любимой.

И вот в один из таких вечеров, когда Миша о чем-то тихо шептался с Настенькой в коридоре общежития, был поднят сигнал бедствия:

— Чикушка идет!

— Прячься! — испуганно сказала Настенька.

Миша Кротов в ответ только махнул рукой:

— Обойдется и так.

Не успел он закончить фразы, как в комнату ввалился Чикушка, окруженный тройкой восторженных мальчишек. Он хозяйским взглядом оглядел комнату и сказал:

— Грязно у вас в коридоре.

И, сдернув с чьей-то койки белую накидку, стал вытирать свои сапоги. Настенька взвизгнула и забилась в угол.

— Положи на место накидку! — неожиданно сказал Кротов.

Чикушка сплюнул сквозь зубы, даже не подняв головы. Тогда сцепщик взял Чикушку за ворот, приподнял, повернул в воздухе лицом к себе, сказал: "Сморчок!" — и легко перекинул через всю комнату к двери. Затем сцепщик не поленился, поднял Чикушку еще раз, пронес его через коридор мимо затаивших дыхание девушек и осторожно спустил с лестницы.

— Ой, Мишенька, — сказала испуганно Настя. — Теперь тебе будет лихо: ударит он тебя ножом из-за угла!

Но Чикушка не стал браться за нож. Он знал: за это судят. Чикушка побежал в милицию с жалобой на обидчика. Через час Миша Кротов был доставлен участковым в кабинет начальника.

— Это ваша работа? — спросил начальник, косясь на разбитый нос Чикушки.

— Извиняюсь. Трошки задел по потылице.

— А за что?

— За хулиганство.

— Зачем же драться? — укоризненно сказал начальник милиции. — Вы бы объяснили гражданину неэтичность его поступка, он исправился бы.

— Ха!.. — сказал удивленный сцепщик. — Он девчат тиранит, а я ему "Отче наш" читать буду?

Начальнику милиции понравился этот плечистый, добродушный парень. Ему понравилось и то, как он отделал Чикушку, но… нельзя же потакать рукоприкладству! В общем, для порядка сцепщик был оштрафован на 25 рублей за нарушение одного из пунктов обязательного постановления облисполкома.

— Ну как, внес он деньги? — спросил я комсорга, который рассказал мне всю эту историю.

— Я заплатил за него, — ответил комсорг. — Двадцать пять целковых за учебу — это, честное слово, не так много. Зато теперь на поселке дышать легче. — И, заметив на себе недоумевающий взгляд, комсорг словно в оправдание добавил: — Я, конечно, понимаю: тихих хулиганов надо вовлекать, чтобы они "росли над собой", буйных — судить. Но есть среди них и такие, которых следует взять за грудки и тряхнуть по-мужски. Да так тряхнуть, чтобы у них веснушки горохом на землю посыпались. Но это, конечно, между нами, не для печати, — сказал комсорг и распрощался.

1945 г.

Мы живем в одной квартире, через стенку, поэтому я могу сказать о ней больше, чем другие. Долгие годы Мотя вела жизнь заурядной советской девушки, и никто из соседей не мог бы уличить ее ни в плохих, ни в хороших поступках. Квартирную плату она вносила исправно, после двенадцати часов ночи песен не пела, чужих писем не читала.

И вдруг с нашей Мотей произошла странная метаморфоза.

— Я теперь не Мотя, — сказала она. — У меня теперь красивое заграничное имя Мадлен.

— Это от гриппа, — сказал кто-то из соседей. — Одним он дает осложнение на ноги, другим — на печень, а Мотеньке ударил прямо в голову.

Увлечение заграницей не ограничилось, однако, только переменой имени. Осложнение оказалось серьезнее. Бывшая Мотя перестала убирать у себя в комнате. От крошек и прочего мусора у нее завелись мыши. Причем их было столько, что они нагло стали бегать по всей квартире. Соседи заявили протест, а Мадлен удивленно подняла выщипанные брови и сказала:

— Мыши — это к счастью. Вы разве не верите в приметы? Странно! В Европе все верят. Это очень модно. Клавка купила даже двух белых крыс.

Трудно сказать, во что бы превратилась наша квартира от этого соревнования с Клавкой, да спасибо мышам: они прогрызли новую пару шелковых чулок у Моти и сразу излечили ее от суеверия.

— Негодные! — кричала она по адресу мышей. — Разве они не видели, что это настоящие парижские?..

Поплакав над чулками, Мотя устроила субботник в своей комнате и поселила в ней злую сибирскую кошку. Мы думали, увлечение заграничным на этом окончится. Но нет! Мотина болезнь продолжала прогрессировать… Мотя продала кровать и соорудила себе альков. Четыре кирпича вместо ножек, пружинный матрац сверху, выкрашенная в розовое простыня под потолок — балдахином. Затем ока снесла на рынок кастрюли.

— За границей не едят супов, — сказала она. — За границей едят только сэндвичи.

И она действительно перешла на сухомятку. Мотя-Мадлен вела какой-то мученический образ жизни. Она мало ела. Копила деньги. Зачем? Для того, чтобы купить пару туфель, тех, «настоящих». А «настоящие» имели совершенно непотребный вид. За четыре разноцветных ремешка, пришитых в подметке, Мадлен заплатила шестьсот рублей. По сто пятьдесят рублей за ремешок.

— Зато какой каблук! — восхищалась Мотя. — Самый модный: восемь сантиметров высотой.

— Как же вы будете ходить?

— Ниже теперь никто не носит. Это провинциально. Клавка с ума сойдет, когда узнает. У нее каблук на целый сантиметр меньше.

Погнавшись за заграничным, наша соседка стала ежедневно подбирать у соседей очистки от лука. Затем как-то вечером очистки были сварены, приправлены какими-то специальными снадобьями, и Мадлен всю ночь продержала голову в лохани с этим варевом. Наутро ее трудно было узнать. От пышных локонов не осталось и следа. Волосы торчали во все стороны велосипедными спицами. Из светло-пепельных они стали цвета турецкого перца с солью.

— Разве плохо? — спросила Мотя, увидев на себе недоумевающий взгляд соседей.

— Зачем?

— Блондинки теперь не в моде. Клавка покрасилась хной и стала лиловой. А у меня перекись. Хна ее не берет. Спасибо кузену Гарри. Он принес мне специальный рецепт для покраски.

Мадлен называла теперь кузенами всех тех молодых лоботрясов, завсегдатаев коктейль-холла, которые приходили к ней в гости в пальто с широкими накладными плечами. И кузены учили ее. Учили не только собирать луковые очистки, но и разговаривать с духами. А делалось это так: кузены гасили свет, садились за круглый стол и обращались с какими-нибудь глупыми вопросами к одному из усопших писателей или полководцев.

— А вы разве не верите в духов? — спросила на днях Мадлен моего соседа и добавила: — Это только доказывает вашу отсталость. В Европе все верят.

— Ерунда!

— Ха-ха! Вы говорите «ерунда», а я сама вчера разговаривала с Мопассаном.

— С кем, с кем?

— Ну с тем, который Гью и де. Мне хотелось узнать, какие платья носят сейчас в Париже, длинные или короткие.

— И что же вам ответил Гью и де?

— Нагрубил! Сказал: "Идите к дьяволу и не мешайте мне писать "Мадам Баварию"!"

— "Бавария" — это название пивного завода, а роман именуется "Мадам Бовари". Это, во-первых. А во-вторых, Мопассану незачем писать роман, который давно написан Флобером.

— Нет и нет! Вы путаете! Я сама с ним разговаривала.

— Зря вы беспокоили писателя. Вам было бы лучше вызвать дух своего отца.

— Зачем?

— Чтобы он выпорол вас вместе с вашими кузенами.

— Нет, отца вызывать мы не будем! — отрезала Мадлен. — Мы разговариваем только с заграничными духами.

Всю последнюю неделю Мотя-Мадлен ходила явно в растрепанных чувствах. Как выяснилось потом, во всем была виновата Клава. В пику Моте она повесила перед своим альковом распятие. Мотя не могла, конечно, оставить этого удара без ответа. Она долго искала на рынке что-либо посолиднее и наконец приобрела раму от образа. Вчера я был приглашен к Моте посмотреть, как выглядит теперь се альков. Каково же было мое удивление, когда я увидел в тесной золоченой рамке, над лампадой, раскрашенный портрет автора "Пошехонской старины".