— По-моему, Пашке лучше всего уехать из Москвы. Пусть поучится жить самостоятельно. Походит парень в упряжке, узнает, почем пуд соли, — и дурь с него как рукой снимет.

— Совершенно правильно.

— Правильно-то правильно, — замялся полковник, — да как сказать об этом сестрице?

— А вы разговаривайте не с сестрицей. Попробуйте лучше побеседовать с племянником. Да так, построже. Запритесь один на один в комнате…

— Все равно будут слезы. А я страсть как не люблю женской истерики.

— Лучше выплакаться один раз как следует, чем всю жизнь краснеть за сына.

— Справедливо, — сказал полковник и, подскочив к двери, крикнул в коридор: — Клепа, сюда!

— Ой, только не здесь!

— Тоже справедливо. Плакать нужно дома, — сказал полковник и добавил: — Только уговор: про Маунбетена ни слова. Стыдно за стариков.

Стыдно было не только за стариков, но и за их наследных принцев, и только по этой причине мы не выполнили просьбы полковника и рассказали эту историю читателям.

1948 г.

Петя был не таким плохим ребенком. Если бы Петькины родители серьезнее относились к его воспитанию, то он мог бы быть вполне приличным сыном. Но Петины папа и мама вспоминали о своих родительских обязанностях только тогда, когда их вызывали в школу: "Ваш сын опять не приготовил уроков" — или в домоуправление: "Заплатите штраф за разбитое стекло".

На вызовы всегда ходила мать Ольга Павловна. Причем Петя знал наперед, чем закончится ее посещение. Сначала мать будет кричать на домоуправшу и поплачет в домоуправлении. Потом будет кричать на Петю и поплачет вместе с ним, и, наконец, она дождется прихода отца, покричит и поплачет при нем.

Петин отец Василий Васильевич всякий раз устало выслушивал мать, немного сопел, наконец, стегал Петю ремнем и уходил в двадцать шестую квартиру к бухгалтеру Минкину играть в преферанс.

Так было в прошлом месяце, позапрошлом, так было всегда — скучно, однообразно; поэтому ни материнские слезы, ни отцовский ремень не производили на Петю благотворного действия. Петя по-прежнему не готовил уроков, умывался не чаще двух раз в неделю, терроризировал соседских кошек.

И вдруг произошло событие, которое не на шутку взволновало родительское сердце Василия Васильевича. Петя разбил витрину в молочном магазине. Завмаг задержал малолетнего хулигана, пригласил милицию, и с Василия Васильевича потребовали семьсот пятьдесят рублей за вставку нового стекла. Пока штрафы ограничивались тридцатками, Василий Васильевич мог отделываться сопением и ремнем. Но семьсот пятьдесят рублей — это было слишком! И отец решил взяться за воспитание сына. В этот вечер Василий Васильевич не пошел к Минкиным на преферанс. Он остался дома вдвоем с Петей. Сначала Василий Васильевич потянулся было к ремню, но… остановился. Он взглянул на задорный вихор сынишки и подумал: "А что, если поставить перевоспитание этого сорванца на какие-то договорные начала? Заинтересовать его самого благородными поступками?"

Василию Васильевичу так понравилась эта идея, что он тут же обратился к сыну с такой речью:

— Ну, вот что, голубчик: мне надоело с тобой нянчиться! Хороших слов ты не понимаешь, поэтому я вынужден применить к тебе особые меры воздействия. Хочешь иметь карманные деньги, есть мороженое, покупать себе конфеты, семечки — будь хорошим. Сегодня я составлю прейскурант, и с завтрашнего дня ты начнешь жить по нему. За тройку я буду платить двугривенный, за четверку — полтинник, за пятерку — рубль. Вычистишь утром зубы — с меня гривенник, не вычистишь — с тебя.

Василий Васильевич сдержал слово. К утру он составил подробный прейскурант цен, в котором была точно обозначена стоимость всех хороших и плохих поступков ученика третьего класса Петра Кузнецова.

Так началась новая жизнь Пети. Нужно сказать, к чести Пети, что сначала он воспринял договор с отцом как какую-то новую игру в пятачки. Ему было интересно следить за собой, запоминать все хорошее, что он сделал за день, а вечером писать отцу:

Василий Васильевич в расчете с сыном был скрупулезно точен. Каждый вечер после преферанса он просматривал отчет и, сделав две — три небольшие поправки, отправлял его к Ольге Павловне для оплаты. А поправки эти были такого порядка: к пункту, где говорилось "Уступил в трамвае место инвалиду", Василий Васильевич делал приписку "Указать свидетелей" или "Оплату за "Робинзона Крузо" произвести по прочтении всей книги из расчета полкопейки страница".

Петя менялся на глазах: его хвалили в школе; домоуправша, встречаясь с Ольгой Павловной, восторженно восклицала:

— Золотой мальчик! Не сглазить бы только!

А "золотой мальчик" начал уже входить во вкус финансовых операций. Договор становился для него уже не трои, а сделкой. Хорошие дела подразделялись у него на выгодные и невыгодные. Дать нищему гривенник было выгодно, ибо за это можно было получить пятиалтынный. Уступить в трамвае место инвалиду следовало только в присутствии знакомых свидетелей, во всех остальных случаях место можно было не уступать, так как это не оплачивалось.

Ольга Павловна с опаской стала наблюдать за тем, как менялся характер ее сына. Как-то она послала его проведать бабушку. В тот же вечер Петя написал в отчете: "Был у бабушки — 30 коп. Купил для нее в аптеке камфару — 20 коп. Итого получить 50 коп.". Пете так понравилось торговать своими добродетелями, что он стал подумывать о более широких финансовых операциях. Как-то он приобрел несколько пачек папирос и распродал их поштучно. На этом деле ему удалось заработать пятьдесят копеек. Затем он стал перепродавать не только папиросы, но и театральные билеты, ученические тетради. В школу Петя уже ходил по привычке, для проформы, а настоящая жизнь у него начиналась после обеда, у дверей кино «Аврора». Здесь у Пети объявились новые друзья, с которыми он завязал и новые договорные отношения.

И вот снова на горизонте появилась милиция, и снова Василию Васильевичу пришлось оторваться от преферанса. На этот раз дело оказалось куда сложнее. Петя обвинялся уже не в озорных поступках, а в перепродаже краденых папирос. Правда, крал не он сам, а его новые друзья, но факт остается фактом: спекулировал он. На сберкнижке Петра Кузнецова оказалось 500 рублей.

— Ваш сын утверждает, — сказал начальник отделения, — что все эти деньги он получил от вас, по этому вот прейскуранту.

Василий Васильевич густо покраснел.

— Да, я давал ему деньги, — тихо сказал он, — но не так много. Моих здесь не больше двухсот рублей,

— Нехорошо! — сказал начальник. — Началось дело с копеек, а кончается уголовным кодексом.

— Неужели будете судить?

— Не его, он еще несовершеннолетний, а вас будем, И этот прейскурант приложим к делу.

Василий Васильевич шел домой молча. Рядом семенил Петя.

— Ты не бойся суда, папа, — обнадеживающе сказал сын. — Больше трехсот рублей штрафу на тебя не наложат. А я эти деньги быстро заработаю. «Беломор» я от участкового все-таки упрятал.

И Петя самодовольно показал на ранец. Василий Васильевич от удивления даже остановился:

— Так они же краденые!

— Ну и что ж? — как ни в чем не бывало ответил Петя. — Продать-то этот товар все равно можно.

Василию Васильевичу было и тяжело и совестно. Рядом с ним стоял чужой ребенок. Холодный, циничный, с повадками заправского барышника. Василий Васильевич брезгливо вырвал из рук Пети ранец, чтобы растоптать его вместе с крадеными папиросами.

Но дело было не в папиросах. И даже не в пятачках и гривенниках. Все зло состояло в том, что Василий Васильевич забыл о священном долге родителя и придумал все эти пятачки и гривенники только для того, чтобы снять с себя заботы отца и воспитателя.