Погода была явно противопоказана ревматикам. Как чувствовал себя под дождем и снегом Табаков, неизвестно. Мы в "приюте одиннадцати" вспомнили о существовании Ивана Гавриловича только перед концом второго тайма.

В это время на поле создалась весьма острая ситуация. Счет, несмотря на горячие старания обеих команд, упорно продолжал оставаться ничейным. Красивые комбинации, возникавшие в центре поля, бесцветно гасли у ворот, не достигнув цели. И вдруг за две минуты до последнего свистка судьи правый крайний «Звезды» прорвался вперед. Он вынес мяч к самому углу поля и, неожиданно вывернувшись, передал его через головы игроков «Мотора» в ноги своему центру нападения. Центр оказался один на одни с вратарем. Весь стадион замер от напряжения. Центр ударил. Он метил в «девятку», то есть в левый верхний и самый ехидный угол ворот, но мяч вместо «девятки» попал в штангу и отлетел в ноги правому полусреднему. Снова удар, и снова мяч стукается о штангу. На трибунах творится что-то неописуемое.

Но вот мяч снова попадает правому крайнему «Звезды». Вместо того чтобы вести его к воротам, правый крайний бежит к лицевой линии «Мотора». Защита устремляется за ним. Зрители не понимают тактики правого крайнего "Звезды".

— Уж не изменил ли он своим?

Нет. Правый крайний поступил совершенно правильно. Он оттянул защиту «Мотора» на себя, очистил штрафное поле и неожиданно послал мяч в ноги левому полусреднему. Точный удар — и в "орлиной ложе" раздался ликующий голос Табакова:

— Тама!

На этот раз мяч был там, в сетке.

Радостный клич из "орлиной ложи" напомнил Осокину о его врачебных обязанностях, и он побежал наверх. Сомнений больше не было никаких. Старик из "орлиной ложи" и ученый был одним и тем же лицом.

— Больной Табаков, — крикнул доктор, — кто вам разрешил покинуть клинику?

Но мысли больного, очевидно, были так далеки в это время от клинической больницы, что он попросту даже не понял вопроса. Табаков обнял доктора и побежал, как юноша, вместе с ним вниз по лестнице.

А навстречу им спешили… Кто бы вы думали? Дежурная сестра, химики… Кто посоветовал им искать пропавшего больного на стадионе, не знаю (скорее всего товарищи шофера Василия по гаражу), только в самом конце второго тайма Иван Гаврилович попал наконец в объятия своих разволновавшихся сотрудников.

— Какой гол! — кричал Табаков. — Какой гол, коллеги!

Ученые химики смотрели на восторженное лицо академика и ничего не могли понять.

— Иван Гаврилович, — сказал наконец один из них, — а как же ваша нога?

Академик взглянул удивленно на вопрошающего.

Нога была в полном порядке. Трудно сказать, что оказало такое целебное влияние на ревматизм: дождь, снег или футбольные переживания. Доктор Осокин уверяет нас, что они у себя, в медицинском мире, до сих пор не могут ответить на это. Ответят ли когда-нибудь доктора на поставленный вопрос или же нет, для существа дела совершенно безразлично. Только с этого дня у академика Табакова больше никогда не возобновлялись ревматические припадки.

1946 г.

Мы познакомились в прошлом году в маленьком зале Театрального института. Я был среди зрителей, она — на сцене. Вера Ворожейкина играла роль горничной Сюзанны в каком-то старинном французском водевиле. И хотя спектакль был разыгран в порядке учебного занятии, мне стало жалко Веру. Жалко потому, что этой молодой, красивой девушке после трех лет занятий в институте пришлось выйти на сцену, чтобы произнести только одну фразу:

— Мадам, карета у подъезда.

Я сказал об этом кому-то из преподавателей. Мне ответили, что в следующем спектакле Ворожейкиной дадут более солидную роль, и на этом, собственно, и закончилось мое знакомство с Верой. В Театральном институте я больше не был и не видел Сюзанну в новой, более солидной роли.

И вот на днях редакционный лифт поднял на наш этаж какое-то облако из пудры и шелка.

— К вам можно?

— Пожалуйста.

Мне никогда прежде не приходилось видеть яичницы с тремя плавающими чернильными кляксами в центре. Я протер глаза. Но омлет — сюрприз сумасшедшего повара — не исчезал. Две черные кляксы внимательно смотрели на меня, а третья, малиновая, сказала:

— Не узнаете?

Я еще раз внимательно посмотрел на неправдоподобную комбинацию из кармина, туши и яичного порошка и беспомощно развел руками:

— Простите, не помню.

— Меня никто не помнит, никто не знает! — сокрушенно произнесла девушка. — Я Сюзи из французского водевиля.

— Сюзи? Странно! — Я сравнил хорошенькую молодую студентку на сиене Театрального института с теми тремя кляксами, которые плавали сейчас в серо-желтом тумане перед моими глазами, и горько улыбнулся.

Ах, эти театральные парикмахеры, как они обманывают наши надежды! И мне почему-то вспомнился "Тупейный художник" Лескова, великий маг и чародей, превращавший фурий при посредстве румян и белил в театральных ангелов.

— Что вы, что вы! — всплеснула руками Вера Ворожейкина. — Я выступаю на сцене без всякого грима.

— Значит, это вы потом…

— Ну конечно.

Мне снова, как и год назад, стало жаль Сюзанну:

— Ну зачем вы это делаете? Яичный порошок только уродует вас.

— Почему яичный? — обиделась Ворожейкина. — Цвет глазуньи давно вышел из моды. Вы разве не знаете? Сейчас весь мир красит волосы слабым раствором стрептоцида.

Я действительно не знал, каким колером красит сейчас мир свои волосы, и поэтому замолчал.

— А ведь я уже окончила институт, — неожиданно сказала Вера.

— Поздравляю.

— Нет, нет, не поздравляйте! Это так ужасно!

— Почему?

— Я хотела поступить в МХАТ, сыграть Анну Каренину. Это мечта моей жизни.

— Ну и как?

— Не берут. Ливанов, Яншин… Мелкие интриги. Боятся конкуренции.

— Какая же конкуренция? Ни Ливанов, ни Яншин никогда не выступали в женских ролях.

— Все равно. Они направляют меня в Саратовский театр.

— Кто? Ливанов?

— Нет, дирекция института. Вы только подумайте: в Саратов! "В деревню, в глушь", — как говорил Вронский.

— Во-первых, не Вронский, а Фамусов; во-вторых, Саратов — давно уже не глушь; в-третьих, если мне не изменяет память, сам Ливанов в свое время начинал работать на провинциальной сцене.

— Нет, не уговаривайте! Из Москвы я все равно никуда не поеду. В прошлом году вы приняли во мне такое теплое участие! Вы должны помочь мне и сейчас устроиться на работу.

— Куда? В МХАТ? — спросил я.

— Не обязательно. Устройте хотя бы в свою редакцию.

— Кем? У нас же в штате нет должности Анны Карениной.

— Мне не важно, кем. Мне важно, где. В Москве! Возьмите машинисткой.

— А вы разве умеете печатать?

— Господи, назначьте меня такой машинисткой, которая не должна уметь печатать.

— А нам такие не требуются.

— Возьмите кем-нибудь, хотя бы уборщицей. Работать в редакции — мечта моей жизни.

— Серьезно?

— Серьезно.

— Это идея. Нам как раз нужна уборщица, только не в Москве, а в саратовском отделении. Условия нетрудные. Вы должны будете ежедневно мыть полы в двух комнатах и коридоре, аккуратно стирать пыль с трех подоконников…

— В саратовском отделении?

— В саратовском.

— А я так надеялась на вас! Думала: вот у меня есть знакомый заведующий, он поможет мне остаться в Москве…

— А я вовсе и не заведующий.

— Странно! Теперь же все чем-нибудь заведуют.

— Как видите, не все.

— Но, может быть, у вас есть знакомый заведующий?

— К сожалению, нет.

Вера Ворожейкина встала и попрощалась. Редакционный лифт снова принял в свое лоно облако из пудры и шелка, и все в нашей комнате вздохнули легче и спокойней.

И вдруг через неделю звонок по телефону напомнил нам о существовании глазуньи с кляксами. Говорили из больницы имени Склифосовского:

— Вы знаете Веру Ворожейкину?

Я сразу почувствовал себя в чем-то виноватым. Может, я говорил с этой девушкой слишком сурово и невольно толкнул ее на крайний, необдуманный шаг? Может…