— Этого хотел фюрер, а я был против.

Но у суда не было недостатка в документах, уличающих самого Геринга. И в таких случаях в зале раздавался иронический голос одного из обвинителей:

— Я хотел бы познакомить свидетеля с протоколом совещания, проходившего в ставке Гитлера.

Служитель суда приносил к свидетельскому пульту какой-нибудь новый документ, найденный в немецком архиве, и тот же насмешливый голос снова раздавался в зале:

— Свидетель, в прошлый раз вы сильно помогли нам разобраться в одном документе, не будете ли вы столь любезны сделать это и на этот раз. Для того, чтобы сэкономить ваше время, мы не будем читать всего протокола, а начнем с пятнадцатой страницы прямо с фразы: "Рейхс-маршал Геринг сказал…"

Рейхсмаршал Геринг был самым страшным свидетелем обвинения для подсудимого Геринга. Он уличал его во лжи в весьма неподходящие моменты. Только-только подсудимый отопрется от какого-нибудь обвинения, только-только он поклянется перед судом и перед богом в своей любви к полякам или евреям, как вдруг на сцене снова проявляется рейхсмаршал Геринг. К свидетельскому пульту подносят новый документ, и подсудимому приходится читать свой собственный приказ, написанный три года назад.

Ах, как хотелось Герингу в такие минуты сжечь все, что было им написано, и забыть все, что было им сделано. Но забыть о сделанном не дают обвинители. Тогда он решает забыть о своей руководящей роли в дни третьего рейха и начинает говорить о воинской дисциплине.

— Я был только солдатом и во имя солдатской чести должен был выполнить этот приказ фюрера.

— Вы говорите о чести солдата?

— Да, немецкого солдата! — с пафосом произносит Геринг.

— Тогда давайте для освежения вашей памяти прочтем фразу тремя абзацами ниже, — просит обвинитель.

И Геринг читает: "Дома сжечь, имущество конфисковать, население, в том числе женщин и детей, расстрелять!"

Ой, как не хотелось бы Герингу освежать сегодня свою память. Но обвинитель с нарастающей беспощадностью продолжает задавать вопросы.

— Женщин и детей расстрелять? Не это ли вы считаете солдатской честью немецкого военнослужащего?

Чем сильнее наступают обвинители, тем мельче и беспомощнее становятся методы геринговской защиты. Нет уже той позы оступившегося, но еще не побежденного рыцаря, которую он пытался принять, когда допросом руководили немецкие адвокаты. Какая там поза! Он уже отбрехивается, как только может. Валит все не только на Гитлера, но и на стенографистку, которая, мол, неверно записала его речь, на машинистку, которая не так перепечатала и даже на немецкий язык, в котором глаголы: жечь, расстреливать и грабить имеют несколько иной оттенок, чем у других европейских народов. Фашистский владыка начинает оправдываться, как проворовавшаяся кухарка, которую соседи уличили в краже. Помните: "Во-первых, горшка я не брала, во-вторых, я его возвратила обратно, а в-третьих, он был сломан"?

Что позолочено, сотрется, свиная шкура остается. Как ни извивался Геринг на свидетельском пульте, ему не удалось, однако, поколебать ни одного пункта из обвинительного заключения. Геринг и на этот раз подвел Геринга: он уличил его во лжи, разоблачил во всех злодеяниях и намертво пригвоздил к позорному столбу истории. И дело здесь, конечно, не в педантичных немецких архивариусах, которые добросовестно собрали и сохранили для суда все речи и приказы бывшего рейхсмаршала. (Архив рейхсмаршала только дополнительная улика.) Геринг разоблачен не потому, что он не мог спрятать своих приказов от суда, Геринг разоблачен, ибо он не сумел даже на суде уйти от Геринга.

Защитник Геринга в последний день допроса сделал еще одну попытку навести позолоту на свиную шкуру. Он снова взял слово, чтобы дать Герингу возможность произнести несколько речей в свое оправдание. Но на этот раз словесный фонтан рейхсмаршала был остановлен председателем суда.

— Трибунал, — сказал он, — не хочет слушать пропагандистские выступления больше одного раза.

— Я хотел только узнать мнение свидетеля по общим вопросам, — попробовал оправдаться защитник.

— Общее мнение уже ясно суду. Есть ли у вас какие-нибудь конкретные вопросы к свидетелю?

— Нет.

— Тогда свидетель может занять свое место.

Геринг снова обернулся в тюремное одеяло, и часовые проводили его к скамье подсудимых. Суд приступил к допросу следующего свидетеля — Гесса.

Рудольфа Гесса гитлеровцы называли идеалистом. Идеалист № 2. Идеалистом № 1 был, конечно, сам Гитлер. Трудно сказать, что в третьем рейхе считалось идеализмом. Может быть, то, что по предложению Гесса немецкие юристы ввели в практику расстрел без суда и следствия? А может, Гесс получил прозвище идеалиста, как автор приказа о кастрировании «неполноценных» немцев?

Второе партийное прозвище Рудольф Гесс получил после своего отлета в Англию. Имперский идеалист стал имперским сумасшедшим. Злые языки называли его сумасшедшим № 2, № 1 и на этот раз был оставлен за фюрером. Но как бы там ни было, второе прозвище пришлось Гессу по душе больше первого, и он горячо отстаивал право называться сумасшедшим с первого дня Нюрнбергского процесса. Гесс долго боролся за это право с врачами и судьями. Тюремные надзиратели могут рассказать, с каким завидным прилежанием заместитель фюрера по партийной канцелярии репетировал у себя в камере все приступы острой шизофрении. Однако прилежание Гесса не было оценено в должной мере, и он вынужден был публично, на заседании суда, признаться в симуляции. Вчера после долгого перерыва Рудольф Гесс снова попытался выступить в роли умалишенного. Гесс усомнился в праве Международного военного трибунала судить его, третьего заместителя фюрера, и сделал по этому поводу специальное заявление. Заместитель фюрера! Шут снова вообразил себя на троне. Как ни странно, защитник Гесса Зайдель присоединился к шутовскому заявлению своего подзащитного. Зайдель утверждает, что деятельность Гесса носила только внутригерманский характер и не может поэтому представлять интереса для других государств и наций. Зайдель, как видно, лишен чувства смешного. Для того чтобы доказать "внутригерманский характер деятельности подсудимого", защитник еще месяц назад ходатайствовал перед судом о вызове в качестве свидетелей свыше десяти бывших сотрудников Гесса. Большая часть этих свидетелей при ближайшем ознакомлении оказалась фашистскими шпионами, которых хорошо знали разведывательные органы любой из пяти частей света. Суд сократил количество этих свидетелей втрое. И вот вчера наступил день, когда все эти свидетели должны были предстать перед судом и дать свои показания в пользу подсудимого. И вдруг в самый последний момент адвокат Зайдель попросил у суда разрешения не вызывать этих свидетелей для допроса. Он, видите ли, взял уже у этих свидетелей письменные показания, которые его вполне устраивают. Ему не хотелось, чтобы обвинители подвергли его свидетелей перекрестному допросу. Немецким адвокатам можно было только посочувствовать. Беспокойство, которое они переживают при перекрестном допросе, вполне оправдано. За последние две недели все свидетели Геринга, так хорошо проинструктированные защитником рейхсмаршала и так замечательно отвечавшие на его вопросы, позорно провалились, как только допросом начинали руководить обвинители. Все эти генерал-фельдмаршалы, статс-секретари и полковники гитлеровской Германии быстро уличались во лжи, характер их показаний менялся, и преступления Геринга получали новое, совершенно неожиданное для него подтверждение. Зайдель решил предупредить предстоящий провал, но его маневр не удался. На этот раз уже обвинители стали настаивать перед судом о вызове для допроса свидетелей защиты, и суд удовлетворил их требование. Вчера мы увидели наконец этих свидетелей. Кто они? Ганс Боле — руководитель бюро заграничных организаций нацистской партии — и Карл Штрелен — президент германского института в Штутгарте по вопросам иностранных государств. Оба они работали под руководством Гесса и оба в начале допроса упоминали имя своего патрона только в окружении нескольких прилагательных: добрый, чуткий, честный, бескорыстный.