— Я не могу вернуться к старой жене. У меня есть уже новая.

— Простите, но у вас есть еще и дети.

— У меня нет детей.

— Как, вы отказываетесь от Саши и Наташи?

— Нет, сначала я не думал отказываться, — нехотя признается Эдик, — но потом…

…Потом "мой мальчик" прикинул, подрассчитал, и вот, пожалуйста, готова уже новая подлость.

Я решил поговорить с отцом Эдика.

— С отцом? — переспросил Эдик и удивленно поднял правую бровь.

— А у меня никогда не было отца. То есть отец как биологический фактор, конечно, был. Но не больше. Не склеилось у отца семейное счастье с мамой.

Не склеилось счастье. А по чьей вине? Два десятилетия назад Варвара Павловна была такой же тщеславной женщиной, как и теперь. Отец Эдика был еще студентом, а Варваре Павловне рисовалось уже стремительное продвижение мужа вверх по служебной лестнице. Москва. Министерство. Сначала инженер, потом начальник отдела, затем член коллегии. Но муж не посчитался с расчетами жены. И сразу же по окончании горного института добровольно уехал работать в Забайкалье, в Анон-Оловянское рудоуправление. Варвара Павловна отказалась ехать с мужем:

— Я мечтала не о таком будущем.

И вот супруги рассорились, разошлись. С Дальнего Востока молодой инженер был откомандирован еще дальше, на рудники Крайнего Севера. Это насторожило Варвару Павловну. Зачем? Да по своей ли воле? И Варвара Павловна поспешила указать в метрике Эдика не фамилию отца, а фамилию бабушки. Вслед за фамилией предусмотрительная мама лишила сына отцовского отчества, национальности. И все это на всякий случай.

Семь лет назад при получении паспорта Эдик мог «уточнить» неправильные записи, а он не сделал этого. Между тем отец Эдика сильно преуспел за прошедшие годы на своих рудниках. Он обрел опыт, выдвинулся и несколько последних лет жил и работал в Москве, бок о бок с сыном.

— Вы часто видитесь с отцом? — спрашиваю я Эдика.

— Ой, что вы! Мне даже неизвестен адрес этого человека.

Эдик смотрит мне в глаза и говорит неправду. Сын не только знал, где жил и где работал его отец, он часто ходил к отцу в гости, ел-пил у него, играл в шахматы. Сын все эти годы гулял в костюмах отца, а фамилию носил по-прежнему бабушкину. Таким бы отцом, как у Эдика, только гордиться. Но как сделать это? Пойти в институт и рассказать о неточных записях в паспорте? А вдруг это повлияет на получение перспективной должности? И Эдик продолжает отмежевываться от того, кого любит.

— С отцом связи не имею. Адреса не знаю.

— Карьерист. Препротивная личность, — говорят про Эдика члены комитета.

Членам комитета взять бы и выставить эту личность;в комсомола, а они проявили слабость, разжалобились.

Жалеть нужно не "маминого мальчика", а комсомол. "Мамин мальчик" — человек неверный, ненадежный. Ради карьеры он с легким сердцем отрекся от отца, жены, от родных детей. Он может отречься и от самого комсомола. И все под тем же предлогом: на всякий случай… А вдруг…

1958 г.

Федор Филиппович Сырцов не был в родном селе больше тридцати лет. Ему бы по приезде пройтись по знакомой улице, навестить родных, а он прямо со станции рысью в сельсовет.

— Я к вам с жалобой.

— А именно?

— На детей своих. Не уважают они старика-отца.

— А кто из детей вас обидел?

— Ну, этот, как его… Алексей. Писем он мне не пишет, алиментов не платит.

— Алексею трудно писать вам письма.

— Почему?

— Алексей погиб в первые дни войны. Разве вы не знали об этом?

— Нет, не знал, — отвечает отец и замолкает.

Но заминка продолжается недолго. Федор Филиппович с помощью большого синего платка звучно прочищает нос и говорит:

— Ну, раз нельзя взыскать деньги с Алексея, помогите мне учинить иск Михаилу.

— Михаил… Михаил… — шепчет работник сельсовета, перелистывая книгу жителей села. — Простите, а у вас разве есть сын Михаил?

— Как же, ищите лучше. Должен быть.

— Вы его давно видели?

— Не то в двадцатом году, не то в двадцать первом. Как сейчас помню, лежал он тогда в люльке и сучил ножками. Теперь Михаил, поди, и в люди вышел и зарабатывает немало, так что пусть платит отцу, не скупится.

— Михаил, Михаил… — продолжает шептать работник сельсовета; наконец он находит то, что искал, и с возмущением говорит:

— Так ведь вашего Михаила давно нет в живых.

— Как, и он умер? Когда?

— В 1922 году. Трех лет от роду.

Люди, зашедшие в сельсовет, начинают негодовать на отца, который не знает, кто из его детей жив, а кто — нет. А отцу хоть бы что. Отец упрямо идет к своей цели.

— Кроме сыновей, — говорит он, — тридцать лет назад мною были оставлены в вашем селе дочки.

— Ну, а дочек вы хоть знаете, помните?

— А как же!

— А если бы мы попросили вас сейчас опознать их, вы опознали бы?

Федор Филиппович протрубил в большой синий платок во второй раз и огляделся вокруг: "А что, от них, сельсоветчиков, можно ждать любой каверзы. А вдруг они и в самом деле пригласили на очную ставку с отцом какую-нибудь из дочерей. Женщин в сельсовете набилось много, а которая из них дочь, попробуй опознай.

Постойте, а та, что стоит у двери? Ну, конечно, это его старшая. Только как ее зовут? Вот ведь память.

Федор Филиппович закрывает глаза, думает и наконец обрадованно говорит:

— Тася, Тасенька… — и тут же поправляется: — Нет, Тася — это не дочь, а буфетчица.

— Какая буфетчица?

— Да из столовой. Вот такая же черненькая. Жили мы с ней не то год, не то два вместе…

В сельсовете раздается новый взрыв негодования. Кажется, еще немного, и женщины вцепятся в бороду отцу-греховоднику. Федор Филиппович забился в самый угол комнаты и оправдывается как может.

— Так все эти амуры были давно, в молодости, — говорит он. — А сейчас разве мне до буфетчиц? Я старый, одинокий…

Но Федору Филипповичу трудно найти сочувствие среди односельчан. Тридцать лет не такой срок, чтобы люди забыли о его подлости. А бежал Федор Филиппович из родного села и в самом деле по-воровски. Он бросил без помощи больную, умирающую жену с девятью ребятами. Сбежал, забрав все ценные вещи, и за прошедшие тридцать лет так ни разу и не поинтересовался, кто и где похоронил его жену, как жили, росли его дети, чем они питались, как учились, кем выросли. Отцу все эти годы было некогда. Отец путешествовал, бражничал. Спекулировал то зерном, то мануфактурой. В каждом новом городе он заводил новую семью. Поживет, наплодит детей — и дальше. Первую жену он бросил с девятью ребятами, вторую — с четырьмя, третью — с двумя, четвертую — еще с двумя…

А годы шли. Наступила холодная, одинокая старость. И вот тут Федор Филиппович вспомнил о детях, чтобы сесть им на шею. Сесть, по кому?

— Да сколько их у вас? — спрашивает судья.

А Федор Филиппович не может даже толком ответить, сколько:

— Не то тринадцать, не то пятнадцать.

Федор Филиппович смотрит на судью, а сам думает: "Вот если присудят с каждого из пятнадцати хотя бы по двести рублей, это будет неплохим приварком к пенсии".

Но судья Жарков, к сожалению, не принимает заявлений без должного соблюдения формальностей. Судья просит отца указать, где живут и кем работают его дети. А отец в ответ только беспомощно разводит руками: "Не знаю".

— А что, если суд объявит через милицию всесоюзный розыск на моих детей? — спрашивает Федор Филиппович.

— Что ж, пожалуйста, — отвечает судья и добавляет: — Укажите только в своем заявлении имена.

Но вот беда: Федор Филиппович не помнит даже имен.

— Правда, другие отцы, — говорит он, — записывают имена своих детей на стенке или в памятной книжке, а вот я забыл, не предусмотрел.

Судье Жаркову давно бы следовало выставить отца-греховодника за дверь. А Жарков пожалел его, посочувствовал, посоветовал:

— Поезжайте в родное село да разузнайте, как зовут ваших детей.