Тогда солдаты вступили в спор. Они говорили на каком-то странном жаргоне. Вскоре мы поняли, почему заупрямился техасец. Тот, кто провел несколько месяцев в американской зоне оккупации, легко отличит настоящих американских солдат от "мюнхенских американцев". "Мюнхенскими американцами" солдаты-фронтовики называют своих вчерашних противников. К ним относятся предатели из Югославии, Литвы, Латвии, бендеровцы, которые полтора — два года назад сражались вместе с гитлеровцами против нас. Когда фашистская Германия была разгромлена, все эти предатели были собраны на юге и обряжены, к немалому удивлению фронтовиков, в американскую униформу. В районе Мюнхена для них были выделены казармы. Для фашистских наемников американские оккупационные власти открыли даже специальные академии. Такое предупредительное отношение к предателям вызвало возмущение среди американских солдат. Некоторые американские журналисты писали об этом в своих газетах. Но все осталось по-старому. "Мюнхенские американцы" обретаются не только в районе Мюнхена. Совсем недавно я видел в Фюрте воинское подразделение, составленное из изменников, служивших в гитлеровской армии. Эти изменники были вооружены американскими автоматами и одеты в американскую форму.

Те солдаты, которые спорили с техасцем у дверей нашего вагона, тоже были изменниками. Они еще не разучились говорить по-немецки и не успели научиться по-английски. Волнуясь, они мешали английские слова с немецкими, и это, по-видимому, больше всего и бесило капитана. Из пренебрежения он говорил с изменниками в третьем лице.

— Скажите им, — говорил он, обращаясь к кому-то, хотя рядом с ним не было никого, кроме "мюнхенских американцев", — что у каждого порядочного солдата должна быть родина.

И для того, чтобы показать, что разговор окончен, техасец расстегнул кобуру и многозначительно перекинул свой кольт с руки на руку. Машинист тронул поезд, и «мюнхенцам» уже на ходу пришлось прыгать в немецкие вагоны.

На станции Фюртинвальде нам предстояла первая пересадка. Это была пограничная станция. На одной половине хозяйничал американский офицер, на другой — чешский. Поезд, доставивший нас сюда, возвращался обратно в Нюрнберг. Наш спутник-техасец проследил, как были сгружены ящики с продовольствием для солдат, несущих пограничную службу на этой станции. Американский комендант небрежно пересчитал ящики. Главное, чтобы были оставлены жевательная резинка и бутылки с кока-колой. И то и другое есть, значит, о'кей, все в порядке.

Пограничные станции на юге Германии живут своеобразной и бурной жизнью. Десятки переполненных поездов пересекают их ежедневно в обоих направлениях. Кто эти люди? Куда лежит их путь?

Пассажиры одного из поездов, который прибыл в Фюртинвальде, были поляками. Ехали они из Мюнхена через Чехословакию в Польшу. В душном, тесном вагоне мы увидели худою, изможденного старика. Позже мы узнали, что ему было всего двадцать шесть лет. «Старик» показал на лацкан своего пиджака, на котором был привинчен какой-то значок.

— Это значок узника Маутхаузена, — сказал он. — Синие и серые полосы — это цвета арестантской одежды, в которую одевали нас гитлеровцы. Ниже кусок порванной колючей проволоки. Я думаю, вам не надо объяснять, что это значит. Красный ромб свидетельствует о том, что я был политическим. Буква «П» в ромбе говорит о моей национальности. У французов ставили «Ф», у русских — "Р".

Шесть лет назад немцы вывезли этого поляка из Котовиц. Он был тогда здоровым, цветущим двадцатилетним парнем.

В этом поезде ехали не только бывшие заключенные Маутхаузена и Дахау. Здесь было много польских женщин, вывезенных немцами для работы в Южную Германию. Но самое страшное — это вагоны с польскими детьми. Гитлеровцы вывезли их когда-то из Силезии, чтобы сделать из них «фолькс-дейчей». Дети возвращались сейчас на родину, но ни один из них не знал польского языка.

— Может быть, среди этих детей едет и моя дочка, — сказала мне одна женщина. — Как я узнаю ее? Ни одна из этих девочек не помнит даже своего прежнего имени, и все они плюются, когда видят польскую женщину.

— Детей нельзя винить, — сказала вторая женщина. — Они рычат потому, что жили среди волков. Возьмите к себе в дом одного из них, и через год он снова станет ребенком.

— Женщинам тяжело, — сказал мне человек из Маутхаузена, — потому что каждая из них боится увидеть в «фолькс-дейче» своего ребенка. Но мы устроим в Польше воспитательные дома, и дети вырастут хорошими поляками.

Наконец, к перрону подошел наш поезд. Мы садимся в вагон, трогаемся. Через несколько минут останавливаемся в лесу. Это граница. Чешские полицейские проверяют документы. Но вот деловой разговор окончен. В дверях купе появляется пожилой железнодорожник. В его руках кувшин с пивом.

— Можно?

— Пожалуйста, входите.

Железнодорожник наполняет стаканы, и все мы, в том числе и таможенные полицейские, подымаем тост за русско-чешскую дружбу.

— Хорошо, — говорит кто-то, осушая свой стакан.

— Нет, это еще не то пиво, — говорит железнодорожник. — Настоящее будет там, в Плзене, в Праге.

Хороша весна в Чехословакии! К светло-зеленому цвету гор и лесов май щедро добавляет розовое и белое. В горы вписаны большими и малыми пятнами сады цветущих яблонь и абрикосов. Вы едете по дороге, и тонкие ароматы мая сопровождают вас от баварской границы до самой Праги.

Весна раскрасила здесь яркими, праздничными красками не только сады и горы, но и города. Флаги на зданиях, плакаты на заборах, цветные ленточки на пиджаках и женских шляпках.

— Ну, как вам нравится наша весна? — кричит какой-то пожилой чех и бросает нам в машину душистую гроздь сирени.

Май в Чехословакии вышел за рамки календаря. Весна 1946 года была не только простой сменой времен года. Она была вехой в истории страны. Чехи в эти дни празднуют первую годовщину своего освобождения от немецкой тирании. Пятого мая, когда войска Красной Армии заканчивали в самой Германии разгром гитлеровских войск, в Чехословакии, в этой последней из оккупированных стран Европы, началось восстание. В этот день по пражскому радио после передачи сводки немецкого командования неожиданно раздался клич:

— Чехи, к оружию! Бей фашистов!

В различных частях города появились баррикады. Их строили из опрокинутых трамвайных вагонов, газетных киосков, фонарных столбов. Строили все: мужчины, женщины, дети. Те, у кого не было оружия, становились за эти баррикады с булыжником в руках.

А призыв из репродукторов летел все дальше и дальше. Баррикады строились уже не только в Праге, но и в Кладно, Ланнах. Эсэсовский отряд, стоявший во дворе пражской радиостанции, долго не мог понять, из какой же комнаты этого огромного многоэтажного дома летят в эфир зажигательные слова, призывающие чехов к восстанию. Эсэсовцы стреляли в окна, хватали в радиостудиях совершенно невинных людей, расстреливали их, а голос в эфире раздавался все громче и громче:

— К оружию!

Прага поднялась против гитлеровцев в дружном, едином порыве, и хотя, пользуясь внезапностью восстания, чехам удалось на первых порах разбить и разоружить несколько немецких отрядов, но рассчитывать на окончательную победу жителям Праги было трудно. Слишком неравными были силы: у гитлеровцев — пушки и пулеметы, у чехов — охотничьи двустволки и камни из булыжной мостовой.

Шестого мая Прага бросила в эфир новый призыв:

— Помогите! Мы истекаем кровью!

Дикторы кричали в микрофон на английском и русском языках:

— Помогите! Мы сражаемся из последних сил!

— Это был сигнал настоящего бедствия, — сказал один из редакторов пражского радиовещания.

Мы разговаривали с ним в прошлый четверг в той самой комнате, в которой год назад стоял микрофон чешских патриотов.

— Наш сигнал, — добавил редактор, — был услышан союзниками и на юге и на севере, но помощь пришла только с севера.

— Север был ближе?

— Нет, на севере были русские.