Его голос прорезал тишину мгновенно, резко, как выстрел:

— Ева, ты в порядке?! Где ты—

И вдруг — тьма. Телефон исчез. Я даже не поняла, как. Просто чья-то рука вырвала его у меня так, что пальцы едва не сломались.

Я резко обернулась.

Савелий.

Стоял рядом, как будто вырос из воздуха. Лицо искажено мерзкой ухмылкой. В глазах — блеск чистого безумия. Он крутил мой телефон в пальцах, как игрушку, и при этом смотрел только на меня.

— Нашла? — его голос был тихий, ядовитый. — Значит, маленькая птичка решила полетать выше, чем позволено.

Савелий вцепился в моё запястье, сжал так, что я вскрикнула от боли. Его пальцы были, как железо, и никакие мои удары, царапины, крики не имели значения.

— Пусти! — я вырывалась, ногтями раздирала ему руку, пнула ногой, но он только рассмеялся — коротко, хрипло.

— О, малышка, — прорычал он, волоча меня по коридору, — как же я люблю, когда добыча сопротивляется.

Я орала, звала на помощь, но дом был пуст, стены глушили мои крики. Сердце колотилось в горле, дыхание сбивалось. Я упиралась пятками в пол, но он тащил, как тряпичную куклу.

Он толкнул дверь, и мы влетели в ту самую комнату, где я раньше видела кресло с ремнями.

Я закричала громче, но он только усмехнулся и ударом плеча прижал меня к этому креслу. Ремни затрещали в его руках, он ловко защёлкнул их на моих запястьях, потом на лодыжках.

Я дёргалась, выгибалась, но кожа под ремнями уже горела от натяжения. Я почувствовала — я в ловушке. Настоящей.

Савелий вытер лоб, усмехнулся и отступил на шаг, разглядывая меня, как мясник — жертву.

И в этот момент дверь снова распахнулась.

Вошёл Фёдор.

Он остановился, взглянув на меня, потом на Савелия, и его глаза сузились.

— Ну что, Федя, — хмыкнул Савелий, кивая на меня. — Ты был прав. Она решила нас кинуть.

Он подошёл ближе, взял меня за подбородок, заставив поднять лицо.

— А ты что думала, малышка? — его голос был низким, почти ласковым, но в нём звенела сталь. — Что нас так легко обмануть?

Я попыталась отвернуться, но он сжал сильнее, так что челюсть заныла.

Савелий провёл ладонью по моему лицу так, будто смаковал каждую черту, и вдруг зашептал с каким-то болезненным восторгом:

— Господи… я никогда не устану это повторять. Ты как она. Один в один. Ещё пару лет — и станешь её точной копией.

Я резко выдохнула, слёзы обожгли глаза.

— Кто?.. — голос сорвался, хриплый. — Кто, блядь?!

Савелий усмехнулся, и его зрачки сузились, словно у зверя.

— Настя.

Мир рухнул. В груди всё скрутило узлом.

Фёдор в этот момент сел в кресло напротив, сцепил пальцы, наблюдая за мной, как врач за пациенткой. Голос у него был спокойный, почти мягкий — от этого ещё страшнее:

— Твоя мать. Она была не такой, как все. Сначала… — он наклонил голову, будто перебирая воспоминания, — всё началось невинно. Она приходила ко мне на приёмы. Говорила, что ей тяжело дышать в этом доме, что Виктор — холодный, равнодушный. Я слушал. Слушал и понимал: в ней живёт боль, жажда.

Савелий вставил своё, облизнув губы:

— А я видел её рядом с Фёдором… и понимал, что без этого тоже не могу. Мы оба были, блядь, зависимы. Не от неё одной. От того, что нас связывало. Мы вдвоём. Она между нами была как… клей.

Фёдор прищурился, словно не отрицал ни слова:

— Мы поняли, что друг без друга уже не можем. И Настя стала нашей… игрой. Нашей реальностью.

— Игрой?! — я заорала, дёргаясь в ремнях, кожа разрывалась, но я ничего не чувствовала. — Вы довели её до петли!

Савелий присел ближе, его дыхание ударило в лицо:

— Не мы, малышка. Она сама выбрала. Мы только открыли ей то, чего она боялась в себе. И теперь… ты здесь. Ты — её продолжение.

Фёдор не сводил с меня взгляда.

— Всё повторяется, Ева. Тебе некуда бежать.

Фёдор наклонился чуть вперёд, и в его глазах блеснул тот самый ледяной фанатизм, от которого хотелось вырвать себе сердце и сбежать хоть босиком в ночь. Его голос был низкий, тягучий, будто гипноз:

— Ты станешь ею, Ева. В точности. Мы снова будем вместе, только через тебя. Не сопротивляйся — это бесполезно.

Он медленно выдохнул, улыбнулся тонко, почти нежно:

— Не переживай… тебе понравится. Так же, как ей нравилось. Всё, что мы с ней делали… — он замолчал, будто смаковал воспоминания, и провёл пальцем по подлокотнику кресла, где были закреплены ремни. — Она боялась вначале. Кричала. А потом… сама приходила. Сама просила.

Савелий прыснул мерзким смешком, склонившись к моему уху:

— Знаешь, что она говорила? Что рядом с Виктором она мёртвая. А с нами — живая.

Слова резали по коже, будто ножами. Горло сжалось так, что дыхание стало рваным. Они рушили не только меня, они рушили её. Память о ней. Мою мать.

Фёдор продолжал, ровный, уверенный, словно ставил диагноз:

— Это в крови, Ева. Она передалась тебе. Ты почувствуешь. Ты вспомнишь её через себя.

Ремни впивались в запястья, и я понимала: если не найду способ — они превратят меня в новый фантом мамы. В новый наркотик, который будет держать их двоих вместе.

Я вцепилась пальцами в ремни так, что кожа трескалась, и закричала. Голос сорвался, но я орала до боли в горле, до хрипоты:

— Заткнитесь! Слышите меня?! Она вас ненавидела!

Фёдор моргнул, будто от пощёчины. Савелий приподнял бровь, но ухмылка не ушла.

— Она вас презирала, — я шипела, плевалась словами, дёргалась так, что кресло скрипело. — Вы были её позором. Её грехом! Она никогда вас не любила!

Фёдор резко шагнул ближе, его пальцы вцепились мне в подбородок, почти выворачивая челюсть. Глаза его вспыхнули яростью, трещины на льду.

— Осторожнее, Ева, — выдохнул он, и дыхание его жгло лицо. — Ты не знаешь, о чём говоришь.

— Знаю! — я заорала прямо ему в лицо, не моргая. Слёзы жгли глаза, но я не дала им упасть. — Она ненавидела вас обоих! И если б могла — сама бы вас сожгла!

Савелий вдруг дёрнулся, усмехнулся криво, но в глазах мелькнуло что-то тёмное, недовольное.

— Врёшь…

— Правда резанула, мразь?! — я рванулась в ремнях, кожа под ними рвалась, но мне было плевать. — Она не была вашей! Она пыталась вырваться! Она выбрала смерть, лишь бы вас не видеть!

В комнате повисла тишина, гулкая, страшная.

Фёдор отпустил подбородок, шагнул назад. Его лицо было белым, как мел, искажённым. Савелий сжал кулаки так, что костяшки побелели.

Я почувствовала: я вбила клин. Они услышали то, чего боялись больше всего.

Фёдор резко обернулся к Савелию, и я впервые увидела — в его глазах не холодная сталь, а что-то, похожее на ярость. Настоящую.

— Она не ненавидела меня, — произнёс он жёстко, будто доказывал самому себе. — Она приходила ко мне первая. Она искала меня.

Савелий прыснул, коротко, с издёвкой:

— Да ладно, Федя. Ты всегда был для неё жилеткой. Ты слушал её нытьё про мужа, про дочку… Ты ей нужен был, как лекарство. А ко мне она шла гореть. Я давал ей то, чего ты, со своей холодной физиономией, дать не мог.

Фёдор резко шагнул к нему, их лица оказались почти вплотную.

— Она была моей, — процедил он. — Моей, слышишь? Я знал её тело, её страхи, её боль. Ты был просто… побочный эффект.

Савелий рявкнул и толкнул его в грудь.

— Побочный эффект?! Да она стонала моё имя, когда ты сидел в кресле и делал вид, что контролируешь ситуацию!

Я затаила дыхание. Сердце колотилось так, что казалось, оно сейчас вырвется наружу.

Они спорили. Из-за неё. Из-за Насти. Из-за того, что каждый хотел присвоить себе её образ.

И я поняла — это мой шанс.

— Интересно, — выдохнула я, делая вид, что усмехаюсь, хотя зубы стучали от страха, — а знали бы вы, как она смеялась над вами обоими, когда писала в дневнике?..

Они замерли. Два хищника. Оба разом повернулись ко мне.

Фёдор сжал кулаки. В его лице — тень сомнения. Он резко шагнул ко мне, впился взглядом: