Я сидела напротив, сжимая чашку с остывшим кофе.

— Всё как обычно, — ответила, не поднимая глаз.

— Как обычно… — он медленно повторил, будто пробуя эти слова на вкус. — А я вот слышал, что у вас с Троицкими идёт активная подготовка.

Я подняла взгляд.

— Не знала, что это входит в круг твоих интересов.

— Всё, что связано с твоим отцом, входит, — он откинулся на спинку кресла. — И всё, что связано с тобой — тоже.

Я почувствовала, как он изучает каждое моё движение. Даже то, как я моргнула, казалось, фиксировалось в его памяти.

— Ты выглядишь уставшей, — заметил он. — Или… это что-то другое?

— Нет, — я ответила слишком быстро, и сама это поняла.

Астахов чуть наклонил голову, его глаза стали мягче, но от этого только хуже.

— Ева, — сказал он спокойно, почти по-отечески. — Здесь ты можешь говорить всё. Это останется между нами.

Я усмехнулась, но без веселья.

— Вы правда думаете, что есть место, где слова не имеют цены?

Он чуть прищурился, и я поняла — он ждёт.

Молчание тянулось, и мне захотелось заполнить его хоть чем-то, лишь бы не чувствовать, как он читает меня, как открытую книгу.

— Я не хочу этой свадьбы, — вырвалось у меня, и слова прозвучали громче, чем я рассчитывала.

Астахов не шевельнулся, только чуть сильнее сжал пальцы на подлокотниках кресла.

— Мне он не нравится, — продолжила я, и уже не могла остановиться. — Он холодный, пустой, смотрит так, будто примеряет меня к своей жизни, как новую мебель.

Я почувствовала, как в горле собирается ком, но не дала ему выйти слезами.

— Я ненавижу отца за то, что он всё это устроил. За то, что я для него — инструмент, а не дочь.

Астахов молчал, и это молчание будто давало мне право говорить дальше.

— Я скучаю по маме, — выдохнула я, и тут голос всё же дрогнул. — По её голосу, по запаху её духов… По тому, что с ней я хотя бы чувствовала, что дома.

Я сжала пальцы на чашке так, что они побелели.

— А теперь дома нет. Есть только стены, которые держат меня в клетке, и люди, которые решают, как я должна жить.

— А ещё Вадим сказал… — я запнулась, но слова уже катились, как с горы. — Что я этому не препятствую.

Я криво усмехнулась.

— А что я могу сделать, если у меня нет выбора? Если не соглашусь — он лишит меня всего.

В ту же секунду до меня дошло, что я только что сказала.

Сердце будто пропустило удар, ладони похолодели.

Астахов слегка приподнял бровь, но его лицо осталось таким же спокойным.

— Вадим? — спросил он ровно, без лишней интонации.

Я отвела взгляд, сделав вид, что ищу салфетку на столике.

— Я… — слова застряли. — Неважно.

Он чуть откинулся назад, сложив руки на коленях, и его голос стал мягким, почти успокаивающим:

— Ева, я хочу, чтобы ты понимала… Я на твоей стороне. Всегда.

Я скептически подняла глаза.

— На моей?

— Да, — он кивнул, глядя прямо. — Я не хочу, чтобы ты страдала. Хочу, чтобы у тебя была стабильность. Безопасность. Чтобы рядом был человек, который сможет защитить тебя в любых обстоятельствах.

— Савелий? — я не удержалась от едкой нотки.

— Возможно, да, — спокойно ответил он. — Он из семьи, которая умеет держать слово. У него есть ресурсы, связи… В жизни это значит очень многое.

— А значит ли это хоть что-то для меня? — спросила я тихо.

Он чуть улыбнулся, как будто говорил с ребёнком, который пока не понимает, что для него лучше.

— Иногда мы не сразу видим, что решение правильное. Но потом… потом понимаем, что это уберегло нас от худшего.

Я молчала, а он мягко продолжил:

— Я не говорю, что ты должна любить его, Ева. Но… не стоит отталкивать то, что может дать тебе будущее.

Его слова звучали как забота, но я чувствовала в них стержень — твёрдый и направленный туда, куда он хотел меня подтолкнуть.

Я кивнула Астахову, делая вид, что приняла его слова, но внутри уже думала о другом.

Не о свадьбе. Не о Савелии.

О дневнике.

Операция «найди дневник» — так я мысленно назвала это ещё утром.

И это было сейчас важнее всего.

Ночь встретила меня тишиной, в которой даже собственное дыхание казалось громким. Я вышла из комнаты босиком, чтобы половицы не выдали каждый шаг.

Внизу всё спало.

На тумбочке в коридоре — связка ключей. Я взяла их осторожно, стараясь не звякнуть металлом.

Холодная латунь ложилась в ладонь, как обещание.

Дверь на улицу скрипнула, но я тут же замерла, прислушиваясь.

Тишина.

Сад в темноте был не просто тихим — он был чужим.

Каждый куст казался выше обычного, каждая тень — плотнее. Луна лишь изредка пробивалась сквозь рваные облака, и от этого дорожка к сараю выглядела как коридор, ведущий в чёрную пасть.

Я шла быстро, но в груди уже тянуло от напряжения.

Если кто-то выйдет сейчас на крыльцо, я не успею даже спрятаться.

Сарай стоял в дальнем углу, темнее самой ночи. Замок холодил пальцы, и ключ застрял в скважине так, будто сопротивлялся.

Щелчок прозвучал слишком громко.

Внутри пахло влажным деревом, пылью и чем-то медовым, прелым.

Воздух был тяжёлый, неподвижный, словно за годы он сросся со стенами.

Я начала с углов — двигала ящики, задирала крышки старых сундуков, заглядывала под полки. Пыль забивалась в горло, паутина липла к волосам.

Каждая доска под ладонью казалась подозрительной — я стучала по ним, пытаясь уловить пустоту.

Время тянулось, как вязкая патока.

Чем дольше я искала, тем громче становилось собственное дыхание.

В какой-то момент я присела, заглянула под стол и ударилась головой о перекладину. Выругалась про себя, потёрла лоб… и тогда заметила.

Она была там всё это время.

На полке прямо напротив двери.

Старая, тёмная, с ободранными краями.

Дневник.

Я замерла, как будто боялась спугнуть.

Сотни раз в жизни я проходила мимо этой полки. Никто никогда не замечал эту тетрадь. И теперь я понимала почему — она лежала так просто, так нагло на виду, что мозг автоматически вычёркивал её из списка «подозрительных вещей».

Словно мама знала, что самый лучший способ спрятать — это положить на самое очевидное место.

Я протянула руку — и в груди сжалось так, что на секунду перехватило дыхание.

Дневник был холодным, будто впитал в себя всю сырую ночь. Кожа обложки обтёртая, с мелкими царапинами, запах старой бумаги и пыли ударил в нос.

В голове вертелись слова из письма: я спрятала дневник достаточно глубоко, чтобы они его не нашли.

Я знала, о ком она говорила.

Не просто «люди» — те, кто годами плёл паутину вокруг нашей семьи. Те, кто убрал маму так, что это назвали несчастным случаем. Те, кто теперь сидит за одним столом с моим отцом и говорит тосты о «доверии».

Они могли быть кем угодно. Слугой, соседом. Тем, кто подаст тебе чай или откроет дверь.

И если дневник попадёт к ним — всё, что знала мама, исчезнет. Или хуже — обернётся против меня.

Я прижала тетрадь к груди и на секунду закрыла глаза, прислушиваясь.

Тишина. Но за этой тишиной всегда пряталось что-то.

В последнее время я часто ловила себя на мысли, что меня преследуют. Не прямо — не шаги за спиной и не тень в окне. Но везде было это ощущение: чужие глаза.

На лестнице. У калитки. Даже в зеркале машины, когда я уезжала к Астахову.

Я выпрямилась и глубоко вдохнула.

Назад в дом. Быстро. И так, чтобы никто не увидел.

Я бесшумно поднялась по лестнице, каждый шаг казался громче, чем удары сердца.

В коридоре — темно, только полоска лунного света скользит по полу.

Дверь в мою комнату закрылась за мной почти без звука.

Я щёлкнула замком, задернула шторы и села на кровать, всё ещё сжимая дневник так, будто он мог вырваться.

Кожа обложки была шероховатой, под пальцами чувствовались вмятины от старых записей.

Я раскрыла его — и запах бумаги ударил в память чем-то из детства.