— … А может я не прав? Может зря отгородился, и стою в стороне?

В подсвечнике горели две толстые свечки, отбрасывающие на потолок и стены неровные, пугающие тени. Сам поэт, одетый в белую ночную рубаху и длинный колпак на голове, словно приведение бродил от стены к стене с тоскующим, задумчивым взглядом.

— Черт, ощущаю себя самым настоящим предателем. Бабки, бабки, одни бабки на уме. За что ни возьмусь, все равно к этим чертовым бабкам прихожу…

Все его спокойствие последних месяцев разнесла в пух и прах одна простая мысль, пришедшая в голову сразу же после пробуждения — оказавшись здесь, он так и не сделал ничего по-настоящему «большого», правильного. Он, великий русский поэт, символ эпохи и авторитет для всех мыслящих людей страны, разменял выпавший ему шанс на свое личное, маленькое эгоистическое счастье.

— И правда, ведь, а чего я сделал? Бабки наколотил — раз! Дантесу в морду дал — два! Пару сказок написал — три! Сжег бывший дворец князя Волконского с масонами– четыре! Организовал первую развлекательную лотерею — пять! Все⁈ А, еще придумал КРУЖЕВНЫЕ ТРУСЫ! Кружевные, мать их, ТРУСЕЛЯ подарил миру! Вот я какой БЛАГОДЕТЕЛЬ!

И такой пошлостью от всего этого несло, что Александр сел на в кресло, обхватил голову руками и тихо застонал. Горько и погано стало на душе.

— Похоже, Пушкина тогда все-таки убили, — Александр выдавил из себя это жуткое признание и застыл в кресле.– Я ведь ни на грамм не Пушкин…

Он снова и снова вспоминал события последних месяцев, как оказался в этом времени. Перед глазами проносились громкие фразы, образы людей, предметы. Он все больше и больше убеждался в том, что большая часть его прошлых поступков — это поступки мелкого человечка, мещанского карлика, а не как не великого поэта.

— Почему так получилось? Где я ошибся, где я свернул не туда? — Александр вскочил с кресла и вновь стал мерить комнату шагами. — Почему я решил, что не должен никуда вмешиваться? Чего испугался?

И правда, почему он поставил во главу всего свое личное благополучие? Почему решил строить свой маленький мирок с красивой женой, розовощекими детишками, домиком с резными ставнями и небольшим садиком, забыв обо всем на свете? Почему? Ведь, он совсем другой закваски, еще советской, добротной, еще не мерящий все на свете на деньги, шмотки и удовольствия.

Да, его совсем чуть-чуть извиняют, но никак не оправдывают полностью, его планы по реформированию образования. Но это ведь капля в море!

— Как же я до всего этого докатился? Я же отвернулся от всего, где мог что-то исправить– от крепостного права, от повального воровства и мздоимства по власти, от разрухи в сельском хозяйстве и армии. Я ведь столько знаю, что никаким пророкам и не снилось.

Устав метаться по комнате, Пушкин буквально свалился в кресло.

— … Скоро Крымская война, потом полыхнет Польша, начнутся крестьянские бунты, за ними поднимут головы доморощенные террористы из Земли и воли. Я же про все это знаю.

Сердце в груди колотило так, что готово было выпрыгнуть наружу. Обида на себя медленно, но неуклонно, перерастала в презрение к себе.

— … А хорошо ты устроился, братишка, очень хорошо, — презрительно ухмыльнулся Александра, до хруста сжимая кулаки. — Деньги текут рекой, дом полная чаша, министерские погоны на плечах, жена в кружевном белье… Черт, опять эти кружевные трусы вылезли! А все вокруг, значит, пусть в задницу идет, так? Пушкин, конечно, не герой с обложки, но точно бы не стал стоять в стороне.

Был ли это момент психологического надлома, эдакий ценностный кризис, не понятно. Может был, а может и нет. Главное, парень понял, что так больше продолжаться не может. Он больше не может оставаться в стороне и спокойно строить свое собственное уютное сытенькое и закрытое от всех гнездышко. Не может, не должен и не будет.

— Получится — не получится, правильно — неправильно, но я, по крайней мере, попытаюсь что-то изменить в этом мире, попытаюсь сделать что-то, действительно, важное.

Он поднял голову, наткнулся на зеркало, и едва узнал себя в отражении. Лицо изнеможенное с впавшими глазницами и заострившимся носом, как у покойника.

— А потянешь, старина? Сейчас хорошо, сытно, всем нравишься, а потом? В кусты не спрячешься?

Шептал и внимательно вглядывался в свое отражение, словно ждал из зазеркалья ответа.

— Потяни, все потяну… А начну с крестьян.

Отодвинувшись от зеркала, Пушкин решительно схватился за перо.

Санкт-Петербург.

Уже на следующее утро разразился грандиозный переполох, как ни странно, связанный с газетой «Копейка». Уже ставшая обыденной, знакомой для людей, она вдруг вновь прогремела на весь Петербург. За какой-то час был до самой последней газеты раскуплен десятитысячный тираж, потом следующий, и следующий, и следующий. У мальчишек-разносчиков происходили целые сражения, когда за пару последних экземпляров люди в кровь били друг друга, матерились так, что уши у прохожих уши от стыда в трубочку сворачивались. У типографии, где печаталась «Копейка», и вовсе, целая демонстрация случилась, на разгон которой со страху целый эскадрон казаков прискакал. Думали, что беспорядки начались.

Возмутителем спокойствия оказалась не сама газета, а лишь заметка в ней с невероятным названием «Не могу молчать». А вот, собственно, и сама статья.

«Пишу не по чей-то прихоти или развлечения ради, а по зову души, ибо не могу больше молчать. Нас, дворян, называют благородным сословием, солью земли Русской, ее честью и совестью, приносящим обществу наибольшую пользу и обладающим выдающимися талантами! Но дает ли это нам право владеть людьми, как бессловесной скотиной? Кто нам дал это право? Лично Господь Бог? Богородица? Пришло время твердо сказать, не может и не должен один человек владеть другим человеком! Я, Александр Сергеевич Пушкин, готов это сказать. В течение этого месяца все крепостные крестьяне, принадлежащие Пушкиным, получать вольные, и дальше смогут сами определять свою судьбу, как и определено самим Господом. А вы готовы последовать моему примеру?».

с. Михайловское, Псковская губерния

Над сельской дорогой клубилась пыль, кавалькада всадников — четверо драгун во главе с капралом и мужчина в чиновничьем вицмундире — скакала в сторону Михайловского.

— … Господин становой пристав, разрешите вопрос? — скакавший первым капрал потянул на себя вожжи, заставляя своего жеребца поравняться с лошадью чиновника.

— Ну? — недовольно буркнул пристав, даже не поворачивая головы. Видно было, что, покрытый с ног и до головы пылью, он по горло сыт всей этой поездкой. — Чего надо?

Капрал сочувственно покачал головой. Он-то привычный скакать верхом, по службе целыми сутками приходилось скакать то с важным пакетом, то в сопровождении особой персоны. Становой пристав же, как пить дать, больше в присутственном месте сидит да бумажки перебирает.

— Вот, хлебните, — служивый протянул небольшую фляжку, которую только что вытащил из под плаща. — Отвар, бодрительный, сам на травах настаиваю по еще батюшкиному рецепту. Один глоток, и сразу отпустит.

Взяв фляжку, чиновник сделал глоток, чуть помедлив сделал еще один. Зажмурился и медленно выдохнул. Похоже, и впрямь, полегчало.

— Хорош отвар, — благодарно кивнул пристав, возвращая фляжку. — Ты, чего спросить хотел?

— Так в полку болтали, что господин Пушкин решил всех своих крестьян на волю отпустить. Врут, поди, — скептически скривился капрал. — Кто в здравом уме решится от своего отказаться? Это же какие деньжищи…

— Не врут. По этому делу мы и едем в Михайловское, — чиновник похлопал по большой кожаной сумке, что висела на его плече. — Здесь сто восемьдесят шесть вольных грамот для всех крестьян Михайловского. Это еще ничего страшного, капрал. Вот мой товарищ поехал в Болдино, а там, прошу заметить, почти две тысячи крестьян, которым господин Пушкин также выписал вольные грамоты. Вот так-то…