— Александр… Его зовут Александр Можайский, — Пушкин, забыв обо всем на свете, снова и снова повторял имя мальчишки. Он пытался вспомнить, откуда ему было так знакомо это имя и фамилия. — Подождите! Это же тот самый Александр Федорович Можайский, которы…

И Пушкин вовремя прикусил язык, к счастью, не успев сказать, что прямо перед ним стоял, виновато ковыряясь в носу, будущий пионер российской авиации, одним из первых в мире построивших полномасштабный рабочий летательный аппарат тяжелее воздуха.

Поэт понял, что этого мальчишку ему никак нельзя было упускать. Это был не просто талант, это был настоящий алмаз, который нужно было лишь грамотно огранить, чтобы он засиял, как следует.

— Федор Петрович, не нужно искать никакой гимназии! Вы уже нашли ее! — Пушкин театрально взмахнул руками, показывая на роскошную вывеску с названием интерната. — Вот, образовательное заведение будущего, которое даст вашему сыну все необходимые ему знания. Здесь полный пансион, отличные жилые комнаты, строгие воспитатели и опытные педагоги, новаторский учебный процесс, одобренный самим государем и председателем Правительствующего Синода митрополитом Серафимом.

Не давая никому опомнится, сразу же увлек супружескую чету с ребенком во двор. Начал громко рассказывать о школе, в красках расписывая новые учебные классы, особую учебную программу, строгую, почти армейскую дисциплину, и, конечно же, пристальный надзор со стороны Его Императорского Величества.

— … Прямо сам Государь? — удивлялся адмирал, растерянно косясь в сторону раскрасневшейся супруги. Та, видно было, уже на все согласилась. — Как это все неожиданно…

Конечно же, они дали свое согласие. Магическое слово «расположение Государя-императора» сделало свое дело — Особый Санкт-Петербургский интернат для одаренных детей получил своего первого, но далеко не последнего ученика. Уже на следующей неделе ему компанию составили белобрысый постреленок Ваня Сеченов, будущий отец отечественной физиологии и основоположник медицинской психологии, Коля Чернышевский, будущий публицист и писатель, философ-материалист и ученый. Потом были другие ребятишки, из мещан, крестьян, духовного сословия, которых роднило только одно — все они отличались особой любознательностью и тягой к знаниям

Санкт-Петербург

Отмеренного ему времени остается все меньше и меньше, и это никак не давало Пушкину покоя. Впервые эта мысль пришла ему в голову тот момент, когда очнулся в своей постели после того злополучного покушения.

— … Один выстрел, один выстрел этого ополоумевшего от ненависти пшека, и все… Черт, все, что сделано, просто развалится. Раз, и все снова откатится назад, полетит в тартарары… Они же с радостью все отмотают назад, как воронье все раздергают.

И не важно, что уже многое сделано, многое изменено до неузнаваемости. «Они» — этот неназванный враг из смеси нашей лени, зависти, жадности, воровства и жестокости — все равно придут и сметут все хорошее, правильное, что он успел сделать.

— … Крестьяне? Отпустить на волю? На еще двадцать лет никто даже не почешется! Плевать власть хотела на все предупреждения, на все мои слова. Сто процентов, и война в пятьдесят третьем начнется и закончится точно также, как и тогда — черноморский флот на дне, Севастополь в руинах и сотня тысяч солдатиков в земле! Еще через пару лет революционеры доморощенные из всех щелей полезут, будут простых городовых, как зайцев, отстреливать! Вот оно будущее, чертово будущее, которое я так и не предотвратил.

Получалось, он оставался простым винтиком, который так ни на что и не повлиял. Все его потуги являлись лишь суетой, пшиком, которая через несколько лет после его смерти растает, как туман на рассвете.

— Медленно, очень медленно… все происходит слишком медленно. Я песчинка, чертова песчинка…

Он — крошечная песчинка среди биллионов точно таких же песчинок, совершенно одинаковых по цвету, весу и составу, но точно также совершенно ничего не решающих. И этот образ рождал в его душе жуткое ощущение безысходности и особенно беспомощности, на которые накладывалась физическая боль в груди после неудавшегося покушения.

— … А плевать — на них, на всех, и на себя, если такой слабак! Ни хрена я не песчинка, я камешек, с которого начнется камнепад, настоящая лавина.

Перед глазами встала страшная картина грохочущего каменного обвала, которые едва не похоронил его в горах Абхазии еще в той жизни. Как и тогда, в ушах застыл жуткий грохот падающих валунов, свист летевших осколков. Тело сковал страх, а из груди рвали крик ужаса.

— Именно так и надо… Чтобы было громко, сильно, страшно… Чтобы всех и всё вокруг трясло! Вот тогда будет толк, тогда можно что-то поменять… надеюсь.

С этого дня время для Пушкина словно спрессовалось, превратив его жизнь в стремительный полет метеора. Он совсем забыл о милых сердцу слабостях, которые позволял себе раньше — подолгу нежиться в кровати, любуясь сопевшей ему в плечо Ташей; многочасовых ночных посиделках с чаепитием, беседами, чтением любимых книг, игрой в настольные игры; долгих прогулках по набережной, с задумчивым любованием вечерними видами любимого города. Забросил физкультуру, которой прежде увлекся.

Весь день теперь был буквально расписан по часам, ни минуты покоя — ни присесть, ни прилечь. Но не жаловался, не бурчал, ведь сам выбрал свою судьбу.

— Все, отсчет пошел… И сколько мне отмерено, столько и буду грызть всё и всех.

Санкт-Петербург, ул. Зодчего России, ⅓.

Здание Министерства просвещения

В последнее время каждое утро у Пушкина начиналось одинаково — ровно в восемь утра поэт стоял у кафедры в самой большой комнате своей школы для одаренных детей перед десятками разновозрастных ребятишек и проводил урок. Это был эдакий гибрид из русского языка, русской и зарубежной литературы с доброй примесью обществознания и права, где он занимался одновременно простыми и очень сложными вещами — рассказывал о родине, о власти и народе, об истории страны, о силе родного языке и о множестве других вещей, которые делают человека гражданином. Очень сложный разговор, когда приходилось отвечать на непростые вопросы, обходить острые углы и, в конце концов, находить истину.

Но сегодня он выбрал другое — начать со своего главного места работы, Министерства просвещения Российской империи. Александр в последние дни много времени проводил в разъездах по губернским училищам, церковно-приходским школам — изучал учебный процесс, развозил новые учебники, назначал целевые выплаты для талантливых педагогов и многое другое, поэтому и был здесь не частым гостем.

— Маленько и этих тунеядцев погоняю. В регионе нагнал на них страху, теперь очередь этих пришла, а то расслабились, чиновнички… — остановившись у широкой лестницы, ведущей в здание, Пушкин оценивающе прищурился. Ему бы сейчас винтовку с оптическим прицелом в руки, был бы вылитый снайпер перед боем. — Ну, Сема… Хм.

Услышав свое имя, перед ним вытянулся по стойку смирна Семен Кикин. Молодой парнишка, которого Пушкин еще месяц назад сделал в министерстве своим личным помощником, до сих пор еще не привык к своему особому положению, оттого всякий раз и тянулся перед начальником, да не забывал при этом «пожирать» его восторженным взглядом.

— Хотя, какой ты теперь Сёма. Нет, теперь ты Семен Петрович, мой личный помощник, моя правая рука! Понял⁈ — Александр от души хлопнул парня по плечу, отчего тот едва не пригнулся. — Расслабились тут, пока я по регионам катался, так? Читал я, читал твои письма про местный беспредел. Ну, готов чистить авгиевы конюшни? Давай начнем с Ученого комитета. Больно хочется посмотреть на тех умников, что утверждают местные учебники. Черт, даже кулаки чешутся…

И с такой злостью произнес это, что бедняга Кикин едва не шарахнулся от него в сторону. Дернулся, и быстро-быстро стал подниматься по лестнице, настороженно косясь при этом в сторону начальника. Точно, испугался.