— Да ты что⁈ Разве кто может господ в харю бить⁈ — естественно в толпе не верили, даже плевались, оттого и брань звучала, и драки вспыхивали. — Яго же на дэль вызовут за такое поругание чести! Стреляться же будут…

— И шта⁈ Подумаешь, стреляться. То для него невелика беда, раз плюнуть! Он же, почитай, кажный день на дуэли стреляется, и всегда победу держит! Заговоренный, его ни одна пуля не берет, то в образок попадет, то мимо пролетит, — народ уже легенды приплетать начал, добавляя в свои рассказы такие подробности, что уши в трубочку скручивались. — Его сам Господь своей благодатью отметил за великое дело. Слышал, чай, что в Петербурх привезли копье того латинянина, что Христа в живот поранил? Так Пушкин это привез. Сказывают, что десять, а то и пятнадцать возов серебра за то копье отдал…

Ничего не поделаешь, такова человеческая потребность — в своей серой тяжелой и безрадостной жизни всегда искать что-то большое, доброе и светлое, овеянное божественной благодатью. Вот Пушкин и стал выразителем этих народных чаяний, сначала незаметно, мягко, исподволь, а потом все более явно, сильнее и выразительнее. Все, что о нем слышали, люди тут же естественно вплетали в легенду о великом герое, почти святом бессребренике, который отринул материальное и встал за правду. А слышали они немало подходящего — и о выкупе за огромные деньги того самого копья римского сотника Лонгина, и о народных лотереях с настоящими призами, и об особой школе для детей всех сословий, и о частых дуэлях, из которых он удивительным образом выходил победителем…

Санкт-Петербург

Июньское утро. Несмотря на ранее время, уже начало припекать. Совершавшие утренний променад дамы обзавелись белоснежными кружевными зонтиками, лукаво стреляя из-под них любопытствующими взглядами по сторонам. Господа, затянутые в мундиры и сюртуки, не могли себе позволить такой роскоши, как зонт, поэтому лишь вздыхали, стараясь держаться в тени домов. Мастеровые с подмастерьями, уже принявшиеся за работу, напротив, щеголяли в одних рубахах с открытым воротом.

Донимала занимавшаяся жара и Пушкина, бодро вышагивавшего по проспекту. День был рабочий, поэтому пришлось облачиться в министерский мундир, плотное сукно которого грело не хуже шубы. Приходилось то и дело утирать платком пот, обильно выступавший на лице. Только он почти не обращал на это — действительно, несущественные мелочи, в сравнении с недавними событиями.

Поэтому он шел и улыбался. Конечно, улыбался не во весь рот, как загулявший работяга, а в меру, немного — ровно столько, сколько нужно было.

— А все-таки меняется все вокруг… Понемногу, но меняется, вертятся колесики, пусть не шибко, но вертятся…

В последние дни поэт довольно часто думал о том, что останется после него, о своем «наследстве». И дело было не столько в его вкладе в русскую культуру, литературу, стихотворное искусство и тому подобное, сколько в его влиянии на развитие всей страны. Естественно, он не мифический атлант, державший на своих плечах мир, и уж тем более не Господь Бог, но в его силах было многое изменить в окружающей его действительности. Собственно, в последние месяцы именно этим он и занимался, решив, что больше нельзя, как и раньше, оставаться в стороне. Нельзя было оставаться просто хорошим человеком и добрым семьянином, и не замечать жутких вещей, которые творились вокруг.

— Зря я плакался, что это Сизифов труд, что все обязательно откатится назад, — бормотал он на ходу, то ли споря сам с собой, то ли просто ведя разговор. Причем, неспециально, но все выглядело так, словно очень занятый министр репетировал что-то очень серьезное, важное. Оттого во взглядах прохожих, попадавшихся на встречу, сквозило, уважение. Вот, мол, его высокопревосходительство идет, о важном думает, не то что мы–одни жареные рябчики с подливой, да котлеты на пару на уме. — Все меняется, меняется и сейчас этого уже никому не скрыть…

Конечно же, не все обращали внимание на эти не всегда заметные ростки нового, и вроде бы как не должные еще появиться вещи, явления, события. Но Пушкин при встрече с чем-то эдаким невольно обращали на это внимание. Выразительнее всего это проявлялось с журналами и газетами, буквально заполонившими уличные лотки.

— Лёва, братишка, конечно, развернулся… Такими темпами скоро бумагу из-за границы ввозить станет.

Полиграфии, и в самом деле, в последнее время стало столько, что фраза «СССР — самая читающая страна в мире», похоже, появиться гораздо раньше своего часа.

— Хм, к сожалению, до самой читающей нам еще далеко, а вот до самой смотрящей, пожалуй, уже очень близко… Очень уж сильно Лёва на комиксы для простого люда нажал…

Пушкин, конечно, в свое время, много раз встречал в литературе упоминания о том, что так называемые лубочные картинки очень нравились простому люду. Однако только здесь и сейчас он понял, насколько гигантский у них потенциал. Лубочная картина, лубок по-простому, представлял собой яркую красочную картинку, обычно на бытовую тему с простенькой «мудрой» надписью. Например, крестьянская или купеческая семья сидит за богатым столом у самовара и пьет чай, а по низу картинки написано — «жить богато, значит, иметь жену, детей, да хату». Или на картинке юнец в красном кафтане играет с собакой на поляне, подпись же под всем этим гласит: «Нет друга — так ищи, а нашел — так береги». Народ просто дуром, по-другому и не скажешь, раскупал эти комиксы с народными мудростями. Яркие картинки обязательно вешали в красном углу, рядом с иконами и любовались, как за стол садились.

— И правда, не знаешь, что и как выстрелит. Я-то ему советовал для крестьян иконки печатать или крошечные басни на листочках. Оказалось же, что им картинки нужны!

Начавшись с Петербурга, увлечение печатными картинками превратилось в настоящие сумасшествие, сильно напоминая нечто подобное в будущем. На ярмарках, куда обязательно выбирались крестьяне даже из самых глухих углов, раскупались целые возы картинок. Если же появлялись особо красочные картинки, то право купить их первым разворачивались целые баталии. Морды били так, что приходилось околоточных или даже солдат вызывать. Очень ценились картинки с пышногрудыми и крупнозадыми бабами в красных сарафанах, длинной черной косой и большими, анимешными глазами. Бешено разбирали картинки с дородными буренками, жеребцами, похоже, символизировавшими богатство, достаток.

— Молодец, ничего не скажешь. И, ведь, сам начал так крутиться, что не остановишь теперь. Похоже, волну поймал. Государь со своей монополией на печать для нас в самую точку попал… И в самом деле, Лёва, красавец. Ведь, двухслойную туалетную бумагу придумал, выпускает. Кто бы мог подумать пол года назад… Лева Пушкин, повеса, откровенный бабник, у которого ветер в голове и шило в том самом месте, стал не просто серьезным бизнесменом, но и вроде как изобретателем… Надо же двухслойная туалетная бумага⁈ Как теперь в будущих учебниках по литературе про биографию Пушкина рассказывать? Неужели расскажут, что его родной брат «подтер» всю Россию. Смешно…

Чего греха таить, Александр как этот первый рулон туалетной бумаги увидел, потрогал, аж прослезился. Может и глупо было, но не сдержался. Ведь, для него этот простенький с виду рулон мягкой бумаги был не просто изделием для нужника, а символом старого мира.

— Нужная вещь, хоть смейся, хоть плачь…

Действительно, нужная вещь. Сейчас даже аристократы для своих драгоценных поп не брезговали газетную бумагу использовать. Кстати, Александр еще в той жизни слышал об одном занимательном факте из жизни американского общества. Толстый журнал «Альманах старого фермера» там почти весь девятнадцатый век специально выпускался на мягкой бумаге и с круглым отверстием вверху, чтобы его удобнее было вешать на гвоздик в уборной. Мол, прочитал страницу, вырвал и употребил так, как следует.