Тут есть один критический фрагмент, ведущий, между прочим, к важной формулировке относительно прав человека. Обсуждение Жан-Люка Нанси ведёт Дузинаса к тому, чтобы «понять ошибку Карла Шмитта и его последователей»[668]. Для Дузинаса, Шмиттово известное «выделение отношений между другом и врагом чрезвычайно проницательно, что касается международной сцены»; но цена, которую платит Шмитт — «в значительной степени неправильная картина внутренней политики», которая «преуменьшает или даже неправильно истолковывает важность внутреннего социально-политического конфликта». К моему изумлению, Дузинас продолжает: «…Не есть ли это также именно действие прав человека?».
«Требования и борьба вокруг прав человека выносят на поверхность исключение, господство и эксплуатацию и неизбежный раздор, которым проникается социально-политическая жизнь. Но в то же время они скрывают глубокие корни конфликта и господства, ставя борьбу и сопротивление в рамки терминов правовых и индивидуальных средств, которые в случае успеха ведут к отдельным мелким усовершенствованиям и маргинальной перестройке общественного здания»[669].
Внимательный читатель отметит, что эта формулировка в точности противоположна моей. В мире Дузинаса лишь критик «держит разрыв открытым», обнаруживает и борется «за трансцендентность в имманентности». Массы в этом не участвуют!
Точно так же Дузинас утверждает, что «права человека защищаются или нарушаются локально»[670], и что «несмотря на различные международные соглашения и механизмы, следует подчеркнуть, что права человека нарушаются или защищаются локально»[671]. Он даже объявляет, что «права человека могут осмысленно существовать только в контексте национального государства»[672].
Глава 1 этой книги и вся последующая аргументация ставят меня в диаметральную противоположность Дузинасу[673]. Предвкушаю продолжение дебатов.
Перрин
По сравнению с текстом недавней познавательной статьи Перрина, у Дузинаса действительно стиль пособия — требовательный, но ясный. Работа Перрина иногда темна, но возмещает пристальное внимание как неотразимая критика с весьма отличного направления. «…Релятивистская или постмодернистская идея различия» лежит в основе его обсуждения[674]. Его выбор в качестве первичной ссылки Мори́са Бланшо́, умершего в 2003 г., также на первый взгляд удивителен. Бланшо лучше всего известен своим «постоянным вниманием к „вопросу литературы“, одновременным применением и исследованием весьма странного опыта письма». Он был близок к Жоржу Батей и Эммануэлю Левинасу, и хотя, подобно Дузинасу, имел ясный долг перед Хайдеггером, его позицию нужно отличить от Хайдеггерова понимания своего собственного бытия как своего бытия — «умирая, я есмь я сам»[675]. Как объясняет это Ларс Айер:
«…Что Бланшо просит нас обдумать — это отношение к смерти другого, кое не допускает возможности принятия своей собственной смерти и таким образом понимания себя как себя. Быть перед другим, когда этот другой умирает, значит быть затронутым этой смертью таким способом, что нарушается отношение к самому себе»[676].
Таким образом Перрин желает, «но только намётками» «…позиционировать по меньшей мере возможность выявления альтернативного понимания прав человека, которое я очерчиваю здесь, во Всеобщей декларации прав человека»[677].
Перин действует экономно. Он занимается двумя текстами: ООНовской Всеобщей декларацией прав человека 1948 г. и рядом обращений, сделанных «Международной амнистией» в британской широкоформатной прессе в 1990-х, из коих он отобрал два. Как указывает Перрин, они были предназначены «…столкнуть „нас“ с изображениями и описаниями боли, страданий и смерти других». Он утверждает, что основание обращения не лежит в «предположении об адекватности языка или действительной адекватности прав человека»[678]. Это приводит Перрина к рассмотрению «бедствия», Холокоста — «…мысль, опыт, язык: все они неадекватны бедствию»[679]. Таким образом, утверждает он, «язык именно потому оказался не в силах выразить бедствие, что он всегда фатально неспособен передать страдание, которое испытывает другой»[680]. Эта «диверсия» есть невозможность передать или разделить страдания другого, которые, однако, должны быть переданы. Но это касается и требования «Международной амнистией» к читателям выслушать её обращения. Парадокс состоит в том, что нужно выслушать то, что не может быть передано.
Это — реальный парадокс, и — основная трудность для дискурса прав человека, что недвусмысленно объясняет Перрин, отвечая следующее: «Требование „Международной амнистии“ к языку можно понять соответственно: как требование не представить страдание других, а скорее обозначить его непредставимость»[681] и «требование как можно меньшего языка, как нужно меньшего…»[682]. И, заключает он, «…требование к языку, к праву, а также к правам человека, остаётся неутолимым» — у «Международной амнистии» «…должен быть „шквал писем“, „бесконечная цепь“ прав человека»[683].
Я не сомневаюсь в глубокой серьёзности постмодернистского проекта Перрина. Это вовсе не игра или упражнение в деконструкции ради парадокса. Скорее, он всецело гуманистически отвечает на ужасы, раскрытые обращениями «Международной амнистии». Прежде всего, именно поэтому размышление над парадоксом, который он так точно обнаруживает в основе дискурса прав человека, пойдёт на пользу всякому увлечённому исследователю и защитнику прав человека. Также весьма ясно, что для Перрина не может быть никакого вопроса естественного права или же каких-либо иных философских оснований для прав человека после Холокоста. В этом моменте он более откровенен, чем Дузинас. Чего я не нахожу, однако,— это «альтернативного понимания прав человека», которое Перрин обещает, пусть и очень предварительным образом. И, как всегда, остаётся вопрос — что делать? Заключительная глава этой книги стремится исследовать, по меньшей мере, один способ активного отклика — и его недостатки.
Заключение
Я не могу завершить эту главу, не сославшись на ироническое заявление Славоя Жижека о «постмодернизме». Он говорит о
«…Покорном „постмодернистском“ принятии факта, что общество является сложной сетью „подсистем“, почему определённый уровень „отчуждения“ и конститутивен для общественной жизни, так что полностью прозрачное для самого себя общество есть утопия с тоталитарным потенциалом. (В этом смысле, именно Хабермас — „постмодернист“, в отличие от Адорно, который, несмотря на все свои политические компромиссы, до конца оставался привержен радикально утопическому видению революционного искупления.)»[684].
Нет никакого повода сомневаться в глубокой серьёзности Дузинаса, Гири и Перрина. Все они ищут формулировку прав человека, которая спасёт от невыносимой тоски официального дискурса. Но есть огромная разница между проектами самоусовершенствования или конструирования идентичности, и ненадёжностью и риском политического вмешательства, способного сломать границы общественного мира.
