Каково значение римского принципа lex specialis derogat lex generali? Анализируя «фрагментацию» международного права, Мартти Коскенниеми указал, что описываемая этой максимой норма обычно считается нормой конфликта, где конкретная норма считается скорее исключением, чем применением общей нормы[401]. Суть максимы в указании, какая норма должна быть применена, будь то применение или исключение из общего закона. Другой путь, которым обращаются с такими конфликтами, продолжает он,— через «доктрину автономных режимов»[402]. Это такая ситуация, в которой набор первичных норм, касающихся конкретного предмета, связан со специальным набором вторичных норм, который притязает на приоритет перед вторичными нормами, обеспечиваемыми общим законом[403]. Как пример он приводит факт, что право прав человека содержит развитые системы представления отчётов и индивидуальных жалоб, которые притязают на приоритет перед общими правилами государственной ответственности. Для Коскенниеми логическим обоснованием такого правила является то, что lex specialis лучше учитывает особенности предмета, к которому относится[404].
Однако он настаивает, что «все нормы международного права применимы на фоне более или менее видимых принципов общего международного права»[405]. Таковые включают «суверенитет», «невмешательство», «самоопределение», «суверенное равенство», «неприменение силы» и запрещение геноцида. Читатель помнит моё утверждение, что третий из них, признанный ныне частью jus cogens, приобрёл статус такого принципа, права на международном уровне, вследствие борьбы за деколонизацию, национально-освободительных движений. Таким образом, у меня нет никакой проблемы с общим смыслом заявления Коскенниеми. Я утверждаю, однако, что МГП и МППЧ живут в совершенно разных моральных вселенных; МГП исторически было и остаётся ограничением на применение смертоносных средств, независимо от законности применения силы. Я не могу согласиться с Хэмпсон, что «конечные цели этих двух режимов в общем подобны, но они стремятся достичь её радикально различными способами», хотя она точно выделяет жизненно важные различия результатов[406].
Ноам Лубелл замечает, что МГП и МППЧ выглядят совершенно разными языками: преподавание МГП профессионалам в области прав человека или обсуждение прав человека с военным персоналом может быть похоже на попытку говорить с китайцами по-голландски или наоборот[407]. Но он, кажется, не замечает, что как отдельные лица, так и группы, редко будут выдвигать требования в рамках МГП; это — не тот вид процедуры. Несмотря на все ограничения, их влечёт к попыткам использовать механизмы прав человека.
Но Абреш интересуется, каким правилам следуют и будут следовать в Европейском суде по правам человека, который теперь, по его мнению, применяет доктрины, развитые им в отношении применения силы в операциях правового принуждения для конфликтов высокой интенсивности, вовлекающим большое количество повстанцев, артиллерии и воздушных бомбардировок[408]. Он отмечает, что для адвокатов МГП закон международного вооружённого конфликта был бы идеалом для внутреннего вооружённого конфликта. Он называет это «траекторией интернационализации»[409]. Но Страсбургский суд сошёл с такой траектории, чтобы произвести собственные нормы из «права на жизнь», закреплённого в статье 2 ЕКПЧ. Оптимистический прогноз Абреша заключается в том, что,
«…Учитывая сопротивление, которое государства показали в отношении применения гуманитарного права к внутренним вооружённым конфликтам, проделанная ЕСПЧ с этой целью адаптация прав человека может оказаться самой многообещающей основой международного сообщества, для надзора и ответа на силовые взаимодействия между государством и его гражданами»[410].
Резко отлична оценка Хэмпсон, которая ясно полагает, что Страсбургский суд должен принять во внимание МГП, и верит, что, несмотря на тот факт, что суд никогда не упоминал о применимости МГП, «есть представление о типе анализе, который мог бы быть проведён в рамках МГП»[411]. В этом она следует «классической» модели Досуалда-Бека и Вите, полагавших, что «очевидное преимущество применения [МГП] органами прав человека — [МГП] будет становиться всё более известно лицам, принимающим решение, и публике, которая, будем надеяться, окажет нарастающее давление, чтобы оно получило должное уважение»[412]. Точно так же Рейди полагал, что в турецких случаях Страсбургский суд «заимствовал язык [МГП] при анализе границ обязательств прав человека. Такая готовность использовать понятия гуманитарного права ободряет»[413]. Она также видела это развитие как «безусловно приветствуемое в той степени, в какой оно вносит вклад в укрепление правозащитной структуры»[414].
Сосредотачивая внимание на чеченских делах, в которых я участвовал, я хотел показать, что Европейский суд по правам человека, несмотря на ограничения инструментария его интерпретаций и предписаний первым поколением, был обязан отвечать на обстоятельства, в которых заявители, представляя самих себя и группы, частью которых они являются, привнесли в права человека обновлённое символическое и материальное содержание. Я настоял, что МГП и МППЧ действительно говорят на весьма разных языках, по совершенно ясным причинам. МГП само было обязано ответить на антиколониальную борьбу и применение силы национально-освободительными движениями в период после Второй мировой войны, но весьма маловероятно найдёт применение в сугубо внутреннем контексте Северной Ирландии, юго-восточной Турции или Чечни. В этом отношении балканские конфликты — исключение, так как МТБЮ смог рассматривать их как международные конфликты.
Проблема грубых и систематических нарушений
Заключительный вопрос касается масштаба потенциальных нарушений, совершённых Великобританией в Ираке. Способна ли система ЕКПЧ иметь дело с грубыми и систематическими нарушениями стандартов прав человека?
Первые четыре десятилетия работа Европейского суда по правам человека, в контексте государств-членов Западной Европы, касалась главным образом ошибочного или небрежного поведения правительств, даже в случае Северной Ирландии. Конфликт в Северной Ирландии, включая отвратительные акты терроризма (справедливо названного этим именем) ИРА на британской «большой земле», всегда был конфликтом сравнительно низкой интенсивности[415], и Великобритания явно приняла на себя дело противостояния терроризму и защиты жизней и безопасности обычных членов общества, не нарушая права человека. Это, как утверждается, было не так в случае Ирака. С моей точки зрения, британские действия в Ираке имеют значительно больше общего с кампаниями, проводимыми Турцией против курдов и Россией против чеченцев. Чем эти два конфликта отличались от случая Великобритании в Ираке — оба они происходили внутри соответствующего государства. Выше я исследовал вопрос экстерриториальности.
Этот раздел, поэтому, сосредоточится на «систематических» или скорее «грубых и систематических нарушениях» — как они описаны в статье Менно Камминги 1994 г.[416], к которой я вернусь ниже.
