В этом контексте заключительное заявление Бадью обретает полный смысл: «Скорее, чем воин под стенами государства, политический активист есть терпеливый страж пустоты, инструктированный событием, ибо лишь зацепленное событием государство ослепляется в отношении собственной власти»[583]. Это — точное описание, в терминологии Бадью, существенной характеристики анализа и ставки Ленина в апреле 1917 г.[584]

В завершение этой главы я хочу предложить альтернативный взгляд, который уже в значительной мере подразумевается в процитированной мысли Бадью. Ибо, конечно, «права человека» были неотъемлемой частью тех «событий», честь которых отстаивает Бадью. Одним из самых революционных продуктов французской Революции, с ужасом признанным таковым Бурке и Бентамом, помимо прочих, была Декларация прав человека и гражданина. Ленин в 1917 г. провозгласил не только «право наций на самоопределение», ставшее боевым кличем антиколониальной борьбы, но также и права трудящихся, которые с тех пор были закреплены как социально-экономические права.

Можно поставить этот вопрос иначе — как продолжение гегелевской критики либерализма. Как выразился Стивен Смит:

Жижек также утверждает, что лишь «только так, проблематизируя демократию, делая очевидным то, что либеральная демократия a priori в самом своём понятии (как выразился бы Гегель) не может выжить без капиталистической частной собственности, мы действительно можем стать антикапиталистами»[586]. Таким образом, скорее, чем голый процедурализм (Хабермас) или даже политическую риторику или согласие (Лафлин), права демонстрируют реальное, субстанциальное содержание, которое может быть прослежено исторически. Это не релятивизирует права человека. По моему мнению, концепция универсальности прав человека на основе естественного права не имеет никакого морального содержания. Она не может помочь ни в критике идеологии, ни в реальной действительности; и притом не может перебросить мост к действиям, которые нам следует предпринять.

Поэтому я считаю, что права человека реальны, и обеспечивают основание для суждения, в той мере и так, как они понимаются в своём историческом контексте, и до степени, до которой они воплощают и определяют содержание реальной человеческой борьбы. Заслуга также и доктрины ООНовской Всемирной конференции по правам человека в Вене в 1993 г., что все три поколения прав человека нераздельны. Это оказывает — и, по моему мнению, ещё окажет — намного более подрывное воздействие, чем кажется при беглом взгляде. Патрисия Уилльямс подразумевала это под «алхимией» в своей «Расовой алхимии и правах»[587]. Разговоры о правах человека часто есть и всё чаще становятся бессмысленной риторикой сильного и угнетателя. Но они становятся реальными при артикулировании нынешнего, не бесконечно отсроченного, требования угнетённых.

В этой главе я подверг испытанию свой взгляд на права человека и нашёл, что двух из наиболее острых критиков прав человека в действительности можно рассматривать как поддерживающих моей позиции. В следующей главе я развиваю наступление, критикуя двух важных современных постмодернистских специалистов.

Последняя глава была посвящена двум специалистам, бросившим вызов правам человека радикально, так сказать, вырывая их с корнем. Эта глава, что может показаться удивительным, обнаруживает меньше общего с двумя британскими специалистами, стремящимися реабилитировать права человека.

Я исследую недавнюю работу Костаса Дузинаса[588] и — по совершенному контрасту — Колина Перрина[589], которые оба отвергли возможность оснований для прав человека, всецело признавая существенную важность как дискурса прав человека, ныне столь широко распространённого, так и практики их защиты, демонстрируемой работой неправительственных организаций вроде «Международной амнистии». Оба также, хотя и по-разному, участвуют в критике либерализма. В последнем проекте, как это уже ясно, я с ними схожусь,— но не следую их соответствующим предписаниям.

Дузинас, как будет видно, в тексте, ставшим чем-то вроде классики, «Конец прав человека»[590], придал правам человека утопическую роль всегда отсроченного, искупающего закона через чисто дискурсивный набор процедур. Его опорными точками были странные партнёры — Мартин Хайдеггер и марксистский утопист Эрнст Блох. Перрин, с другой стороны, предпочитает более литературный отклик на вопрос об основаниях: следуя за Мори́сом Бланшо́, он утверждает, что «основание» для прав человека может быть прослежено до невозможности говорить вообще.

Внушительная работа Дузинаса «Конец прав человека» была и продолжением и отказом от его прежних сочинений, развившихся от восторженного принятия «постмодернизма», особенно работы Деррида́, к шагу «из Афин в Иерусалим», к «этике инаковости» Эммануеля Левинаса, к обаянию психоанализа, Лакана и Жижека. Важной особенностью этой работы была последовательная попытка возвратить возможность политики, и постоянное, хотя и настороженное, внимание к наследию Карла Маркса.

Однако работа Доузинаса, а также и его сотрудника Адама Гири, всё же описывалась ими как «постмодерн», и ниже я исследую значение, которое они придавали этому слову.

Последняя работа Дузинаса «Права человека и Империя», к которой я обращаюсь далее в этой главе, представляет другой существенный поворот в его творчестве. Блох едва упомянут, и вовсе не упомянут Хайдеггер. Даже Левинас почти исчез. На сей раз, опорная точка — Карл Шмитт[591].

Сначала, однако, я обращаю пристальный взгляд на «Конец прав человека». Это — не просто постмодернистский текст[592]. Это — книга, в которой, как полагал Дузинас, он нашёл путь к тому, что было в действительности политикой права или правом политики, выведенным из марксистского утопизма Блоха. Введение Дузинаса содержит смелое заявление:

Первый вопрос этой главы: выполнил ли Дузинас своё обещание? Заложил ли он основание для возвращения политического видения и моральной цели?

Обе его ранние работы на том же поле (первые два тома того, что он обозначил как трилогию[594]) были по существу деконструктивными, уничтожив возможность лёгкого согласования с утверждениями «Империи права». В центре «Юриспруденции постмодерна: право текста в текстах права»[595] было игривое, но всё же колкое нападение на естественное право, а «Неудача правосудия: этика, эстетика и право»[596] осудила пропасть между правом и правосудием от имени дотеоретического, левинасовского настояния на требованиях Другого. Само право не обеспечило никакой возможности искупления. Иное дело «Конец прав человека». Дузинас постарался убедить нас, что для права есть роль, по меньшей мере, при посредничестве прав человека.