Это, на мой взгляд, правильный подход.

Отправная точка этого раздела — история борьбы и обсуждённой доктрины. Антиколониальная борьба была в значительной степени нацелена на получение независимости в рамках определённой заморской территории, так называемое «заморское самоопределение» в отношении отделённых от колониальной метрополии морями и океанами территорий, на которые было направлено внимание в декларации ООН 1960 г.[355] Помимо государств, протагонистами были «национально-освободительные движения». Юридические вопросы, произрастающие из применения силы этими движениями, и право других государств оказывать им поддержку, вплоть до вмешательства (обычно это касалось СССР), были подробно исследованы почти в самом конце «Холодной войны» Хулио Фаундесом в первом номере первого международного юридического журнала, изданного на французском и английском языках и нацеленного на Африку[356], и Хедер Уилсон из вооружённых сил США[357]. Это был период, до краха СССР, когда применение силы движениями за самоопределение — национально-освободительными движениями — не характеризовались, как это случается часто сегодня, как «терроризм».

Международное гуманитарное право было в значительной степени обновлено и кодифицировано после Второй мировой войны в четырёх Женевских соглашениях, касающихся раненных и больных, потерпевших кораблекрушение, военнопленных и гражданских жителей под властью противостоящей воюющей стороны, а также гражданских жителей на оккупированной территории. Эти соглашения были приняты в 1949 г. по инициативе негосударственной организации Международный комитет Красного Креста[358].

Как указывают Хэмпсон и Салама, ни одна попытка модернизировать правила ведения военных действий не привела к успеху до 1977 г., когда были провозглашены два Дополнительных протокола. Они предполагают, что «возможно, это было частично обязано нежеланию, как после Первой, так и после Второй мировой войны, регулировать явление, которое Лига Наций, а позже Организация Объединённых Наций, были призваны устранить или контролировать»[359]. Однако, эти выдающиеся исследователи, кажется, недооценивают значение принятых в 1977 г. двух Дополнительных протоколов к Женевским соглашениям. Конечно, это верно, что, как они замечают, Протокол I относился к международным вооружённым конфликтам, обновляя положения касательно раненных и больных и формулируя правила ведения военных действий, в то время как Протокол II относился, впервые, к высокоинтенсивным вооружённым конфликтам, не являющимся международными. В этом они следуют Досуалд-Беку и Вите, с точки зрения которых самым важным вкладом Протокола I «было осторожное определение границ того, что может быть сделано в ходе военных действий, чтобы уберечь как можно больше гражданских лиц»[360].

Но из множества исследователей, писавших в последнее время о напряжённости (или столкновении) между МППЧ и МГП, только Уильям Абреш правильно подметил, что Дополнительные протоколы стремились расширить область действия существующих договоров, регулирующих международные конфликты, на внутренние конфликты: «Так, Протокол I полагал борьбу за национальное освобождение международным конфликтом»[361]. Иначе говоря, если вооружённый конфликт является борьбой за национальное освобождение против «иностранной оккупации» или «колониального господства», он считается «международным вооружённым конфликтом», подпадающим под действие Дополнительного протокола I[362].

Это, как я полагаю, является ключом к пониманию значения обоих Дополнительных протоколов. Они были ответом МККК, а затем подавляющего большинства ратифицировавших их государств, новому миру «интернационализированных» внутренних конфликтов, в контексте вооружённой борьбы за самоопределение, ведущейся национально-освободительными движениями.

Дополнительный протокол II рассматривает не являющиеся международными, внутренние вооружённые конфликты, в которых государственной стороне противостоит организованная вооружённая группа, контролирующая часть её территории[363]. Поэтому он требует существования высокоинтенсивной гражданской войны, в которой вооружённые группы находятся «под ответственным командованием» и «осуществляют такой контроль над частью… территории [государства], который позволяет им осуществлять непрерывные и согласованные военные действия…»[364].

Поэтому он не мог применяться к конфликту в Северной Ирландии, но вполне определённо был применим к Первой чеченской войне в 1994—1997 гг. В случаях Великобритании (Северная Ирландия), Турции (Юго-восточная Турция) и Российской Федерации (Чечня) заинтересованное государство из кожи вон лезло, отрицая само наличие «вооружённого конфликта», предпочитая характеризовать события как «терроризм», «бандитизм» или просто организованную преступность. Однако также ясно, что в смысле Протокола I международное сообщество не дало ни малейшего признания ситуации ирландских республиканцев, турецких курдов или чеченцев как вовлекающих «иностранное господство» или «колониальную оккупацию», невзирая ни на какие требования самоопределения со стороны ирландцев, курдов и чеченцев. Ирландцы и курды никогда не осуществляли достаточный контроль над территорией, чтобы оправдать применение Дополнительного протокола II. Ирландские республиканцы многие годы требовали ратификации Великобританией дополнительных протоколов, и эта ратификация была отсрочена, несмотря на то, что, как указано, протоколы, возможно, были бы вовсе не применимы в этом случае. Однако, следует отметить, что Соглашение Страстно́й пятницы, положившее конец североирландскому конфликту, по меньшей мере, на нынешний день, признавало «право народа острова Ирландии на самоопределение», давнишнее требование Шинн Фейн. Это, впрочем, ничего не меняет.

Конфликт в Чечне даёт вопросу напряжённости между МГП и МППЧ существенный контекст. Это было подчёркнуто в решении Магистратского суда на Боу-стрит в Лондоне[365]. В своём решении от 15 ноября 2003 г. по делу о выдаче «Правительство Российской Федерации против Ахмеда Закаева»[366] старший районный судья Тимоти Уоркман постановил следующее: