Однако я бы сказал, что она не идёт достаточно далеко. По её мнению, прогрессивная перемена, радикальная демократия, которую она отстаивает,— это связанная с перераспределением общественная перемена. Под этим она имеет в виду демократию как «принцип демократического включения»[482] и «своего рода сдвиг в пользу народного самоуправления и равного гражданства»[483]. Эти цели благородны и желательны. Но чем они иллюстрируются?

Проблема, с которой сталкивается Сузан Маркс, как мне кажется, может быть представлена следующим образом. Как у специалиста или активиста из имманентной критики господствующих идеологий международного права возникают причины для вовлечения и действия? Это — вызов Мартти Коскенниеми, к которому я обратился в начале этого очерка. Чтобы ответить на этот вопрос, я полагаю, важно снова вернуться к Марксу и его определению «науки», а также его пониманию действительности, которое Бронуен Морган изложила в вышеприведённом отрывке. Имманентная критика — не просто средство указания несогласованности и несоответствия в господствующих идеологиях: для Маркса его теоретические интересы вели его к реальным открытиям. В этом отношении он следовал за Гегелем. Наука в гегелевском или марксистском смысле, или,— избегая этих пугающих имён,— реалистическом смысле — противоположность эмпиризма. Для Гегеля задача науки права, которой посвящена его «Философия права»,— «…развить из понятия идею, представляющую собой разум предмета, или, что́ то же самое, наблюдать собственное имманентное развитие самого предмета»[484].

Маркс и сам ссылался на важность «познания внутренней природы капитала»[485]. Позже, философ направления критического реализма, Рой Бхаскар, объяснил, что «объяснительные структуры, порождающие механизмы или (в излюбленной терминологии Маркса) существенные отношения (а) онтологически отличны, (б) обычно не синхронны и (в) возможно, противостоят явлениям (или формам явлений), которые они порождают»[486]. Сам Маркс утверждал, что «если бы форма проявления и сущность вещей непосредственно совпадали, то всякая наука была бы излишня»[487]. Наука в этом смысле поэтому отвергает представление или (как объясняла «представление»[488] социолог Маргарет Арчер) одномерную действительность, воспринимаемую чувствами: общественная наука подразумевает стратифицированный общественный мир, включающий ненаблюдаемые объекты. Социальные структуры действительно существуют — и имеют эмерджентную причиняющую силу.

Самым сильным представителем критической теории — более пессимистичным, но с много большим чувством критической вовлечённости, в сравнении с Хабермасом, был Теодор Адорно, особенно в своей «Негативной диалектике», изданной в 1966 г. в Германии и в 1973 г.— в Англии. Особенно поразительно, что критика Хабермасом Адорно и Хоркхаймера в «Философском дискурсе о модерне» почти полностью упускает главное в каждом из них.

Адорно изложил особенность метода Маркса и Гегеля следующим образом:

Чуть дальше есть чрезвычайный отрывок, который обеспечит мне переход к завершению этой главы: «Вместо того чтобы разрешить философии отделываться анализом пустых и ничтожных в эмфатическом смысле форм, Гегель обеспечил ей право и способность мыслить содержательно»[490]. Содержательное мышление — это нечто, унаследованное Гегелем, Марксом и Адорно от Аристотеля, о котором больше будет сказано ниже.

Поэтому, подводя итог, отстаиваемый мной взгляд заключается в том, что диалектика, с её методом имманентной критики, противоположна происходящему из философии Канта мышлению тождества, которое так беспощадно разоблачает Адорно[491]. Диалектика обеспечивает мост от критики к вовлечённости в реальный мир.

Что это означает для теоретического изучения прав человека?

Моя позиция состоит в том, что права человека — не просто риторика, а равно не набор этически нейтральных процедур или выхолощенных пустых форм, предложенных Хабермасом. Вот как Хабермас говорит об этом в своём очерке 2001 г.[492]:

Сразу очевидно, что права с этой точки зрения, если не имеют никакого особенного конкретного содержания, не имеют никакого содержания вообще. Фразы вроде «свобода действия» лишаются всякого смысла, кроме как элементов чисто лингвистической конструкции или совершенно абстрактной формулы для политической процедуры. Хабермас не в состоянии обеспечить ни какого-либо объяснения политической борьбы, ни причины для политической вовлечённости. Зачем беспокоиться?

Также и версия Мартина Лафлина — в очерке, являющимся единственным ответом на вопрос, имеет ли дискурс прав человека какое-либо основание, в сборнике «скептических» очерков по правам человека:

Что касается Лафлина, я не уверен, как можно идентифицировать сами эти «каноны объективности». Но результат его подхода почти таков же, как у Хабермаса. Основные права, по Лафлину, не имеют никакого иного содержания, кроме данного им властями, в зависимости от чисто случайных субъективных факторов. Из этого следует, что права человека могут быть только риторикой.