Новый январский день дарит новые впечатления.

— Смотри, это, кажется, здесь, — я указываю рукой на проход во двор, из которого нещадно несет сигаретным дымом. — Да, котельная «Камчатка», — читаю на вывеске, — нам сюда, — покрепче схватив Костю за руку, я вдвое быстрее, чем раньше, потащила его вперед. — А… охренеть, — только и могу произнести я, увидев легендарное место.

Двор отличался от остальных лишь огромным портретом Цоя на одной из стен и мемориальной доской на другой, возле спуска в подвальчик. Остальные стены зданий были расписаны цитатами из песен и другими надписями в честь музыканта. В разных концах двора тусовались две или три группы неформалов; несмотря на людность, во дворе было достаточно тихо. Внизу, в бывшей котельной, оказалось совсем наоборот: помещение было битком забито людьми, играла музыка, отовсюду можно было услышать разговоры. Мы не нашли свободных мест, чтобы присесть, поэтому, взяв по стакану пива, отправились бродить по музею.

— Я думал, он побольше, — с трудом вклинившись между моими восторженно-матерными восклицаниями, заметил Костя.

— Да забей ты, господи, как же тут… просто охренеть! — как и в любые эмоциональные моменты, мой словарный запас сильно ограничился, и я сделала очередной глоток из бокала. — Правда, пиво не самое вкусное, но, быть может, во времена Цоя оно было его любимым, тогда я готова выпить всё до последней капли.

Костя рассмеялся.

— Да ты и так готова, потому что у нас каникулы и мы в Питере, — он залпом допивает свое пиво. — Но ты права, лучше нам было прихватить в магазине портвейн.

Выложив в инстаграм фото со знаменитыми зайцами возле Петропавловской крепости, я наконец согласилась выдвигаться домой. Правда, перед этим затащила парня на Адмиралтейскую — станцию метро с самым долгим спуском: я читала о ней и хотела сама спуститься вниз и засечь время, в чем Костя тоже мне помог. Новый Год продолжался: снег, мандарины, гирлянды и ёлки по всему городу — но предвкушения грядущего праздника больше не было, и в воздухе уже понемногу чувствовалось морозное дыхание января.

Вместо обсуждавшегося портвейна мы покупаем мерло и виски, а еще наконец-то закупаемся продуктами. Очень хочется пиццы, а готовить ее — нет, поэтому в ближайшей пиццерии мы покупаем сразу две, а третью нам вручают в подарок: новогодние акции почти везде оставались чуть ли не до конца зимы.

Нелегко осилить целых три пиццы на двоих, но мы привыкли к трудностям, а потому справляемся, хоть и не до конца: оставшиеся несколько кусков мы решаем оставить на завтрак. Когда я приношу на кухню грязные тарелки, в животе уже покоится полбутылки вина, но под сигареты и душевную музыку хочется выпить еще, и мы открываем виски. Собравшись с мыслями, я выпиваю бокал, а затем еще один или два, а может и больше: я перестаю считать после третьего. Костя шутит про то, что теперь-то мы уж точно прошли местное окультуривание алкоголем; мы вместе смеемся, а искры, летающие между нами, становятся всё ярче и ярче.

Я упускаю момент, когда оказываюсь на столе, но сразу же откидываю голову назад, подставляя шею поцелуям. Расстегнутая рубашка сползает с Костиных плеч сама собой, а когда парень избавляет меня от одежды, ловлю себя на мысли, что теплый свитер практически не греет: по крайней мере, без него мне становится гораздо жарче.

Перед глазами всё плывет и кружится — это виски делает свое дело — и я опускаю веки, порывисто целуя родные губы и расстегивая ремень так привычно, что пальцы выучили это действие наизусть. Руки плохо слушаются, но охотно зарываются в светлые волосы, и я притягиваю парня ближе, обхватывая ногами крепкий торс.

Переполняющие чувства заставляют распахнуть глаза, когда я чувствую его внутри, и с каждым толчком потолок, вдруг оказавшийся так близко, раскачивается всё сильнее. Я стараюсь быть потише, ведь наверняка здесь просто картонные стены, но стоны сами рвутся наружу, и я не могу этому противостоять. Хочется жарче, больше, ближе, и я сама подаюсь навстречу парню; его движения становятся быстрее и отрывистее. Я рассыпаюсь на миллионы искр — таких же, что кружат по всей комнате, — но не успеваю обмякнуть в мужских руках, как он подхватывает меня и переносит на кровать, и я с наслаждением чувствую, что это только начало.

Пробуждение встречает меня дикой головной болью, от которой я едва в силах пошевелиться; черт, никогда больше не притронусь к крепкому алкоголю. Не то чтобы мне и правда нравилось что-то крепче вина, но вчерашнее настроение очень располагало, а о сегодняшнем утре тогда думать не хотелось. За молитвой всем существующим богам и поисками чего-нибудь от похмелья я нахожу на кухне бутылку минералки и залпом осушаю половину. Костя так крепко спит, что будить его нет смысла, да и не хочется: как раз успею заварить кофе и приготовить завтрак.

Не успеваю зажечь плиту, как внезапно тишину нарушает трель дверного звонка. Накинув Костину рубашку — на удивление, не белую — я плетусь к двери, проклиная всё на свете: в конце концов, я имею право быть угрюмой и ворчливой, пока не получу свою утреннюю порцию кофе. По пути в коридор мое внимание привлекают настенные часы: стрелки показывают четыре утра. Нельзя понять, почему я вдруг проснулась в это время, но кому еще не спится в такую рань?

Конечно же, приличные люди в такое время спят и по чужим квартирам не шастают, поэтому глупо было бы ждать за дверью что-то хорошее. Возможно, мы всё-таки слишком громко трахались и на нас вызвали полицию? Выходит, я была права насчет хорошей слышимости, но ведь мы заснули несколько часов назад, поэтому версия отпадает практически сразу.

Сегодня четвертое января, и до окончания моратория еще целых пятнадцать дней; конечно, местные авторитеты могут о нем и не знать, а соответственно, не иметь к нему никакого отношения и напасть на нас с чистой совестью, но ведь и мы здесь не занимались ничем, кроме отдыха. Может, дядя забеспокоился, не поверив смс-кам, и отправил кого-нибудь узнать, всё ли в порядке? Хотя, конечно, нет уверенности в том, что он знает, где мы остановились.

Как я и ожидала, ни намека на приличных людей за дверью не оказалось: в проеме стоял какой-то мрачный тип непривлекательной наружности. Не успела я понять, что к чему, как громила хватает меня за плечо, и я жалею, что не прихватила с собой пистолет.

— Пикнешь — убью, — я лишь сдавленно киваю: в моем нынешнем положении ничего другого и не остается. — Ты Талина Власова?

«Власенко», — мысленно поправляю я, а вслух отвечаю:

— Нет, что вы, — я изображаю полное непонимание, а мрачный тип меняется в лице. — Может, отпустите меня наконец? — пытаюсь высвободить руку из его хватки.

Как ни странно, это срабатывает, и через пару секунд я нахожусь уже на расстоянии полуметра от громилы.

— Квартира записана на Талину Романовну Власову, еще скажешь, что это не ты? И кто же ты тогда будешь? — ехидно спрашивает мужчина, а у меня враз холодеют все внутренности до кончиков пальцев.

Перепуганная насмерть, — во что Таля вляпалась? — да еще и спросонья, я почти что забываю, как говорить. Пытаясь найти в памяти хоть какие-то слова, я лишь продолжаю глупо улыбаться — из вежливости, что ли?

— Бл… ой, простите, не это хотела сказать, — я прячу нервный смешок за кашлем. — Этой вашей Талины Романовны здесь не было и нет, спросите вон у кого хотите, — театрально взмахивая рукой, я обвожу лестничную площадку. — Всех людей перебудил, ты вообще время видел? Шастают тут по ночам, алкоголики, — ворчу я, как бабка; получается довольно иронично, ведь перегаром сейчас пахнет как раз от меня.

Мужик заметно погрустнел: он хмурится, соображая над моим ответом, а затем спрашивает уже больше для приличия:

— Как, это разве не сто двадцать вторая квартира?

— Сто двадцать вторая? — черт, почти как наша, только без сотни. — А, так вам в другую парадную, — по-питерски наугад бросаю я, на деле не имея ни малейшего понятия, где находится эта квартира. — Всего доброго, — я навязчиво улыбаюсь, стараясь спровадить незваного гостя, и, как только он отступает назад, поскорее захлопываю дверь, стараясь унять трясущиеся руки.