Когда я была у Елисеева в плену, мне инонда даже становилось его жалко: я видела перед собой не монстра, а человека, совсем такого же, как я сама. Он умеет убеждать, черт возьми, и во мне снова начинает просыпаться сочувствие. Пожалуй, в сложившейся ситуации я выгляжу бессильной и жалкой, не в состоянии ни передвигаться нормально, ни произнести больше двух слов, безоружная, но Елисеев в моих глазах — тоже, и если вдуматься, неудачник из нас двоих именно он.

Я нужна Елисееву, и без меня он не справится, а я без него — прекрасно. К черту тайник и сокровище, жили же мы как-то и без него. Но умелые уговоры и манипуляции только увеличивают соблазн поддаться; хоть мне почти все равно на драгоценности, но загадка не может оставаться без ответа.

— Я готов прямо сейчас сказать, где тайник, — предлагает Елисеев в качестве последнего аргумента. — В обмен на перстень.

Вздох.

— Ладно, — киваю я.

В конце концов, я ничего не теряю, и даже если Елисеев получит кольцо, то никуда от меня не денется: он не знает, как его применить. Я — тоже, но пока он не догадывается, об этом можно и умолчать.

Он, видимо, тоже думает о том, что я никуда не денусь как минимум по физическим причинам: здоровый целый мужик и хрупкая девчонка, да еще раненая — много ума не надо, чтобы понять, что далеко я от него не уйду.

— Тайник у вас дома, на участке, — сообщает Елисеев, заметив, что я начинаю приближаться к нему, вытягивая вперед ладонь с зажатым в ней кольцом.

Он тоже шагает вперед, и это не то чтобы вписывалось в мои планы: сбивает выстроенную в уме картинку. Медлить теперь нельзя, хотя мне бы не помешало собраться получше: намеренно причинять себе боль невероятно тяжело, и лишние несколько мгновений помогли бы с этим смириться, уговорить мозг забыть про защитные рефлексы, но теперь у меня нет и этого времени. Остался последний рывок.

Всего-то наступить на простреленную ногу, чего здесь сложного.

Конечно же, раненая конечность не может служить опорой: ноги подкашиваются, и я лечу на пол с высоты своего роста, даже не сдерживая крик от прорезавшей все тело новой боли: у меня бы и не вышло смолчать. Падение выходит не совсем таким, как я рассчитывала, потому что рефлексы все-таки срабатывают, и приходится спешно направлять вес в нужную сторону, иначе весь план полетит к чертям.

Елисеев сразу бросается то ли ко мне, то ли к перстню — это уже совершенно неважно, потому что его пистолет, брошенный им же на пол, уже лег в мою ладонь, и мой палец уже нажал на спусковой крючок.

Все занимает пару секунд, не больше, но я вижу происходящее как в замедленной съемке. Звук выстрела доносится до меня словно сквозь толщу воды и как будто запоздало: гораздо громче я слышу на удивление ровное биение своего сердца. Елисеев заваливается на бок, и я не могу сообразить ни куда я попала, ни мертв он или нет, поэтому выпускаю в него еще несколько пуль, чтобы наверняка.

Страшно представить, в какой заднице оказалась бы и я, и вся семья, если бы не получилось: я могла бы упасть слишком далеко и не дотянуться, Елисеев мог бы среагировать быстрее, в его пушке могло бы, как и в моей, не остаться патронов. Мой план, как, впрочем, и многие остальные, зависел от череды случайностей, но мне, как и во многих остальных случаях, повезло — а может, родители и дедушка на том свете молятся за меня хорошо.

Голос совсем сел, и крики переходят то ли в рычание, то ли в скулеж, а мое падение не прошло бесследно: теперь подняться не выйдет даже со всеми опорами, даже только на здоровую ногу. Я уже понимаю, что обратно придется ползти, перелазить через загородившее весь проход тело Елисеева, и бессильно расслабляю руки, прижимаюсь щекой к холодной плитке: уговорить себя добраться хотя бы до лифта, а там передохну еще. Но тут меня подхватывают под мышки, тянут наверх — и я действительно встаю, и даже начинаю искренне верить в судьбу, провидение и высшие силы. Всего на миг, ровно до того, как вижу в проходе Талины глаза-блюдца, а затем узнаю в поднявших меня руках Ника.

Старший брат ошарашен не меньше, чем сестра, которая тут же перепрыгивает через Елисеева и подбегает к нам. Раз они здесь, и правда здесь, живые, то это значит только одно.

— Все закончилось, — выдыхаю с широкой улыбкой.

Раны затягивались.

Закончился апрель, в саду зацвели вишни и яблони. Жизнь продолжала идти своим чередом: я по-прежнему ничего не вспомнила, да и вряд ли когда-нибудь смогу; стремительно приближались экзамены, последний звонок, а за ним — выпускной, а я не могла найти в себе сил ни на что из этого. Раненое бедро временно прописало мне постельный режим, но я даже была этому рада: в последнее время я еще больше полюбила оставаться одна, так было будто бы легче смириться с потерями.

Ник и сам тогда успел словить пулю, поэтому тащили они меня на пару с Талей, помогали идти, поддерживая с двух сторон. Брат с сестрой в один голос твердили, что я молодец, что все и правда закончилось, и единственное, что мне сейчас нужно, — стакан холодной воды и покой, а в медблоке меня подлатают, дадут обезболивающие и снотворное, а когда я проснусь, все будет хорошо, как будто ничего и не было.

Но путь от лифта до медблока лежит через пол-этажа, и как бы я ни хотела отключиться прямо здесь и ничего не видеть, неведомая сила, сидящая внутри, заставляет меня смотреть.

Пол усеян осколками стекла от разбитой двери, и сначала я замечаю только неестественно бледную руку, разодранный рукав сине-зеленой рубашки в клетку, потемневший от крови, а потом взгляд идет дальше, и я, пусть и не сразу, узнаю изрезанное осколками лицо.

Артем Смольянинов. Прости, я так и не смогла тебе помочь. Хотела спасти от Богдана Синицына, а спасать нужно было в первую очередь от нашей семьи.

Если бы мне отшибло память снова, я была бы даже рада, потому что постоянно прокручивать в голове воспоминания того дня было невыносимо.

Туда, где я последний раз видела Алису, бессменную инструкторшу тира, я намеренно не оборачиваюсь: вместо этого стараюсь представить ее живой, пока внутри черепной коробки звучат ее последние слова. Она права оказалась, Алиса: призраков после сегодняшнего и впрямь будет много.

И каждую ночь подскакивать от кошмаров, хрипло дыша, не в силах понять, где сон, а где реальность, раз за разом проживая одно и то же.

Леонид Викторович Жилинский, Костин отец, как будто вовсе не умирал, а просто прикрыл глаза от усталости, привалившись к стене: он улыбается, а на вечно бесстрастном лице застыло такое умиротворение, какого я не видела нигде и никогда, как будто ему совсем не больно, и он в несомненно лучшем, прекрасном мире, недоступном живым. Как будто он наконец-то счастлив.

И долго курить на балконе, всматриваясь в ночь и слушая раскаты грома первой майской грозы.

Костя тоже на полу, в обломках непонятного происхождения — то ли от лестницы что-то еще отвалилось, то ли стена стала сыпаться — и вокруг него уже хлопочет совершенно невредимый Кеша. Я порываюсь броситься к нему, узнать правду, какой бы она ни была, — лучше уж сразу — но старший брат держит крепко, чуть ли не силой уволакивает вниз, на подвальный этаж.

— Живой, — на мои плечи ложится плед.

Следом — теплые объятия и нежное прикосновение шершавых губ к виску. Прошел уже почти месяц, а каждую ночь все повторялось: и нападение Елисеева, и заваленный мертвыми бойцами коридор — не разберешь, где свои, а где нет. Повторялась смесь пота, крови и слез на лице, резь в горле и туман в глазах. Повторялся Леонид Викторович, Алиса, Артем Смольянинов.

Единственным спасением было то, что повторялся и Костя.

Каждую ночь он вставал вместе со мной — я так и не перестала кричать во сне — и каждую ночь выходил со мной на балкон дышать дождем и наблюдать за звездами. Каждую ночь он укрывал меня пледом, хотя на улице уже было тепло, и крепко обнимал, прогоняя все на свете кошмары.