Таля подает голос.

— Твоей вины здесь нет, — она переводит взгляд с меня на Диму и обратно. — Сама же говорила, что Елисееву нужна была живой только ты. Мы все, — она подчеркивает эти слова, — всё сделали правильно.

Я стараюсь не думать о том, что было бы, если бы Зоя не бросилась тогда под пули. Ведь не было гарантии, что в Димаса прилетит, и у нас всё еще был шанс выбраться вчетвером целыми и невредимыми, но… Неизменное дурацкое «но». Нет, всё-таки не стоит говорить Диме правду: если без этого действительно будет никак, он поймет сам, но скажи я сейчас, всё станет только хуже. Это слишком личное и слишком их, чтобы я влазила туда со своими наблюдениями и замечаниями. Точно так же дядя Игорь влез в мое представление о маме, вот только я сама его об этом попросила, а это существенная разница.

— Нужны похороны, — несмело предлагает Люся. — Пустой гроб — это неправильно, да и приходить некому, кроме нас, — поспешно объясняет она, словно боится, что перебьют, — но нужен же хотя бы памятник. А то получается так, что наша Зоя вроде и не жила вовсе.

Похоронить Пересмешницу своими силами мы бы не смогли ни за что в жизни: если опустить необходимость покупки места на кладбище и еще кучи всего, нам говорят, что для организации похорон необходимо свидетельство о смерти, а в ЗАГСе — посылают практически прямым текстом, потому что, как говорится, нету тела — нету дела. Зою собираются отнести к пропавшим без вести, и мне остается только благодарить все высшие силы за то, что есть Костя: его влияния и денег хватает, чтобы получить необходимые нам документы.

Поскольку у нас нет привязки ко времени, то спешить некуда, и мы назначаем дату на шестнадцатое октября: это почти через неделю, и Димас успеет хотя бы немного окрепнуть, ведь без него было бы глупо вообще что-то затевать.

Как будто специально всю неделю льют дожди, абсолютно разные: Москва успевает и вымокнуть до нитки под ужасным ливнем, и продрогнуть от мороси. В день похорон хочется выть от тоски вместе с серостью умеренного косого дождя, такого, словно и природа скорбит вместе с нами.

Зоя погибла двадцать четвертого сентября — три недели назад, и, хоть ребята узнали об этом значительно позже меня, но успели кое-как начать свыкаться с этой мыслью. Нет громких душераздирающих рыданий над пустым закрытым гробом, нет родных, готовых броситься в могилу следом за усопшим. Родственников вообще нет: Дима, который единственный из всех знал о Зое абсолютно всё, кроме одной детали, выслал извещение на адрес, где живет ее мама, но она не пришла; может быть, это даже к лучшему.

Нас семеро, и никто не произносит высокопарных речей, и никто толком не соблюдает никаких похоронных традиций, да и происходит всё как-то по-дурацки. Я замечаю, что вдалеке, прислонившись к дереву, за нами наблюдает Ник, и подавляю внезапный порыв позвать брата к нам, вновь погружаясь в собственные мысли. Похороны — условное, но всё же последнее прощание — проходят в молчании, и оно говорит намного больше, чем любые слова.

Люся наконец дала волю эмоциям и не стесняясь плакала навзрыд, вцепившись в Пашину куртку. Тоха, украдкой смахивающий слезы, поддерживал Диму, который еле стоял на ногах то ли из-за дырки в боку, то ли от осознания, что Зои больше нет. Я уже успела прожить и принять этот факт, пока была у Елисеева, да и опыт с родителями всё это время помогал мне держаться и не истерить хотя бы на людях. К тому же, было настолько хреново, что я бы только хотела прореветься, но все слезы куда-то подевались, и от этого на душе еще сильнее скребли кошки.

Зоя очень любила растения, и даже работать предпочитала с ними. Когда ребята стали полноценно работать на семью, она не бросала свою пенсионерку с цветами, хотя все остальные оставили прежнюю работу. Сегодня утром мы с Люсей выбирали для Зои самые красивые букеты, какие только смогли найти, и взяли так много, что свежая могила была теперь больше похожа на клумбу. Весной мы обязательно посадим здесь что-нибудь, но в середине октября это было бы бессмысленно.

Кстати, участок покупать так и не пришлось: согласовав вопрос с дядей Игорем и Леонидом Викторовичем, мы отдали Зое одно из мест на семейной территории. Еще в девяностых дедушка выкупил огромную площадь для нас, Жилинских и всех причастных, и уже по пути обратно я очень удивилась, увидев могилы родителей: как они тут оказались? Костя тут же объяснил, что тела родителей перевезли и похоронили здесь. Забавно, ведь все полгода в Москве я была уверена, что мне некуда приходить и что родители остались в Лондоне, хотя, если по-честному, мне всё это время не хватало духу спросить у кого-нибудь.

У меня даже не осталось цветов, да и у Кости тоже: здесь ведь была и его мама. Махнув ребятам, чтобы не ждали, мы молча стоим вдалеке друг от друга, над каменными памятниками, думая каждый о своем. Я не знаю, делает ли парень то же самое, но я мысленно разговариваю с мамой и папой, правда, у могилы это оказывается в разы сложнее, чем дома или даже просто на улице.

Слез по-прежнему нет, и заплакать не получается, хотя мне это сейчас очень нужно. Когда Костя подходит ко мне, я бросаю последний взгляд на надгробные плиты с именами и датами, точно зная, что приду сюда еще. Странно, но после вызволения от Елисеева я чувствовала себя намного сильнее, чем раньше, и всю последнюю неделю это ощущение меня не покидало. Теперь, когда я смотрела в родительские глаза, оно лишь крепло, а я до мурашек чувствовала себя их продолжением и понимала, что сделаю для семьи всё, что от меня зависит, и даже больше. Родители честно оставили мне выбор, но бесконечно глупо было бегать от самой себя и думать, что я могу сделать этот выбор не в их пользу.

Мы разворачиваемся, чтобы уйти, и Костя обнимает меня так, словно пытается защитить. Я горько усмехаюсь при мысли о том, что от своего внутреннего мира никак не закрыться, и парень не спасет меня от этого даже при огромном желании: только я сама смогу себе помочь. Мы делаем несколько шагов по направлению к воротам, но какая-то неизведанная сила заставляет меня посмотреть чуть вдаль и встретиться глазами с высеченным на мраморном надгробии портретом дедушки.

Меня будто прошибает током, и я еле удерживаюсь на ногах, потому что я его вспоминаю.

Мы делаем несколько шагов по направлению к воротам, но какая-то неизведанная сила заставляет меня посмотреть чуть вдаль и встретиться глазами с высеченным на мраморном надгробии портретом дедушки.

Меня будто прошибает током, и я еле удерживаюсь на ногах, потому что я его вспоминаю.

***

— Запомните, вы — Снегиревы, наследники дворянского рода, наследники семейного дела, — вещал дедушка. В такие моменты он был похож на старого льва еще больше, чем обычно. — Когда вы станете взрослыми, дела семьи перейдут к вам троим, — дедушка кашлянул, — четверым, — добавил он, взглянув на Костю, который подошел только что. — Ваш долг — сохранить семейное наследие, и, что бы там ни говорили ваши родители, для вас на свете не может быть ничего важнее.

Я не очень понимала, о каком именно наследии и о какой семье говорит дедушка. Здесь у нас очень большая семья, но, стоит нам с родителями улететь в Лондон, как она снова станет совсем маленькой: всего лишь мама, папа и я. Про наследие еще запутаннее, но о нем дедушка расскажет, наверное, в следующий раз, а пока что лучше мы с Талей попросим Ника и Костю научить нас играть в «ножички»: не зря же я, рискуя жизнью, стащила из папиного портфеля складной нож.

***

— Мы еще вернемся сюда, обещаю, — возвращаясь в реальность, я слышу голос Кости. — Идем, — обнимая, он мягко подталкивает меня вперед. Наверняка решил, что мне тяжело отсюда уходить: так и есть, но во мне достаточно сил, чтобы совладать с такими эмоциями; сейчас дело совсем в другом.

— Ко мне вернулось еще одно воспоминание, — тихо, практически шепотом, я делюсь с парнем этой новостью. — Я видела дедушку, тебя, Ника и нас с Талей. Судя по всему, мне тогда было шесть.