С невозмутимым видом закрыв дверь, Костя аккуратно вынимает тарелки у меня из рук и ставит их на стол, и, кажется, совершенно не обращает внимания на всё, что я говорю. Агрессия, которой во мне поубавилось после того, как приласкала брата по лицу, вновь растет, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не наорать на Костю.

— Ты… Да ты… — от переизбытка эмоций я не сразу подбираю нужные слова, но когда у меня получается, то они уже не нужны: парень затыкает меня поцелуем, и делает это так мастерски, что у меня подкашиваются ноги.

Это уже забытое, какое-то далекое летнее ощущение, когда человек рядом — твой, и можно делать с ним всё, чего душа пожелает. Хочется хорошенько треснуть, но вместо этого я поддаюсь чувствам иного рода и обвиваю руками крепкую шею. Под Костиным напором я всё же отступаю назад, и, стоит мне упереться ягодицами в столешницу, как блондин приподнимает меня и усаживает наверх. Обхватив ногами его торс, я притягиваю парня еще ближе, напрочь забыв о том, что мы находимся в столовой, и в любой момент сюда может зайти кто угодно. Окончательно перестаю соображать, когда Костя отстраняется: всё внутри меня просто вопит о продолжении.

— Главное, что сейчас мы вместе, — тихо отвечает парень, всё еще нависая надо мной. Наверное, всё-таки лучше было бы его стукнуть. Вместо этого я спрыгиваю со стола и принимаюсь разогревать пиццу.

Когда в столовую заходит Таля, мы уже доедаем по второму огромному куску. По умственному процессу, отраженному на лице сестры, можно сделать вывод, что она обо всем догадалась: наверняка совсем недавно она видела и Ника. Я рассказываю про Зою, которую знал и Костя тоже, и понимаю, что мы даже не сможем похоронить ее по-человечески: мы ведь понятия не имеем, где ее тело. С Димой я поговорю позже, хоть и пока не решила, рассказывать ему всю правду или нет. Наверное, он имеет право знать, что эта пятнадцатилетняя девчонка любила его больше жизни, но с другой стороны, для чего ему? Это честно, но вряд ли уже сделает его жизнь лучше. Наверняка Диме сейчас в сто раз хреновее, чем всем нам вместе взятым, и не мне добавлять еще.

— Я уже связался с отцом, — говорит Костя. — Он и ваш дядя сейчас в отъезде, обещали вернуться к завтрашнему утру. На восемь назначена встреча. Сначала обсудим всё в семейном кругу, а к половине десятого подъедут и остальные.

— А что с Елисеевым?

— Жив и здоров, — со злостью выплевывает парень.

До самого вечера Ник честно не попадался мне на глаза, хотя и сам вряд ли горел желанием меня видеть; я бы подумала, что его и вовсе нет дома, но уличная обувь стояла на коврике в прихожей, а сам брат, скорее всего, отсиживался у себя на чердаке, который гордо именовал вторым этажом. Паша с Люсей, поужинав с нами, уехали к себе домой, хоть Таля и предложила им остаться на ночь: диван в гостиной, где почему-то почти никто не проводил свободное время, был раскладным.

Я упустила момент, когда сестра стала такой хозяйственной и гостеприимной, но она уже намеревалась постелить в гостиной Косте, которому точно нельзя было никуда уезжать на ночь глядя: по сути он еще не закончил реабилитацию, и даже такие нагрузки, как вождение в позднее время, были вредны. Шепнув Тале, что разберусь с этим сама, я утаскиваю парня в свою комнату.

— Это неудобно как-то, — смущенно возражает он. Надо же, еще утром его всё устраивало. В автобусе, надо сказать, тоже.

— Неудобно, когда сын на соседа похож, — ворчу я.

Костя делает последнюю попытку:

— Ник…

— Перебесится, — безапелляционно ставлю точку. — Первые сорок лет детства самые тяжелые.

Засыпать вместе — ничуть не менее приятно, чем просыпаться. Правда, среди ночи я несколько раз подрываюсь, потому что мне снятся трупы и море крови, и, хоть в моих снах я просто наблюдаю со стороны, но мне кажется, что всех этих людей убила я. Кошмары ощущаются настолько по-настоящему, что после пробуждения нестерпимо тянет бежать, но непонятно, куда: то ли спасать мир, то ли в окно. Чертыхнувшись, вспоминаю, что комната на первом этаже, и это начинает понемногу возвращать в реальность.

— Маленькая, ты чего? — спросонья спрашивает Костя. Часы показывают четыре часа утра. Надеюсь, я хотя бы не кричала во сне.

Собираюсь огрызнуться, что никакая я не маленькая, но вместо этого доверчиво жмусь к теплу ставшего таким родным человека.

— Я убивала людей, — испуганный шепот, как будто прямо сейчас должно произойти что-то непоправимое. — Не только вчера, еще летом, но тогда это было как-то издалека, я даже не видела их смерть и не осознавала, что сделала, — мне по-настоящему страшно, и я не знаю, что с этим делать.

— Тише, — парень мягко гладит меня по волосам, — всё хорошо. С нашей жизнью иногда это необходимо, — его голос, такой уютный и спокойный, вселяет надежду.

Спать больше не хочется, и я поднимаюсь, чтобы соорудить на всех более-менее приличный завтрак. Я чувствую себя полностью разбитой: даже вещи надеваю вчерашние, а уговоры самой себя взять в руки хотя бы расческу, чтобы не заработать колтунов, занимают еще несколько минут. Пока я взбиваю омлет из десятка яиц, Костя заваривает нам кофе, колдуя над туркой что-то непонятное.

Глоток бодрящего напитка возвращает меня к жизни, а допив чашку, я готова даже на такой подвиг, как легкий макияж: у меня под глазами такие синяки, что Костя, увидев их, наверняка только чудом не стал заикой. Потихоньку дом просыпается, и я вывожу Бродягу на прогулку: мне тоже не помешает свежий воздух. Времени хватает как раз, чтобы вернуться к завтраку — Ник демонстративно отказывается и уходит обратно к себе есть кривоватый бутерброд собственного приготовления — а потом отправиться на собрание. Костя всё еще недоволен, что его отец в какой-то степени втянул меня в это, но в итоге признает его правоту: нельзя обезопасить меня против моей воли, так лучше уж тогда научить защищаться от реалий такой жизни.

Дима едва может встать с кровати, но всё-таки едет с нами, несмотря на Талины протесты и угрозы вызвать медиков, которые точно никуда его не отпустят. Чтобы успокоить внезапно разыгравшиеся нервы, я грызу предусмотрительно захваченное с собой яблоко: это действительно помогает. Мы добираемся довольно быстро, несмотря на то, что обычно в такое время вся Москва стоит в пробках. Димас ехидно улыбается и говорит, что просто у нас «блатные номера» — я хочу спросить, что это значит, но решаю отложить вопрос на потом: мы уже на месте.

По мере того, как я подробно рассказываю о времени, проведенном у Елисеева, дядин взгляд меняется со строго-сурового на ласковый и полный доброты: неужели он наконец перестанет быть вечно недовольным мной и начнет хоть немного уважать хотя бы за то, что я принесла действительно стоящую информацию? Нащупав в кармане джинс впопыхах засунутый туда перстень, про который я уже успела забыть, извлекаю его на свет и показываю всем: в основном, конечно, дяде, ведь если кто-то и обладает хоть какими-то сведениями, то только он.

— Их было несколько, — вспоминая давно забытую историю, дядя чуть прикрывает глаза. — Отец, твой дед, изготовил несколько точных копий, не поскупился даже на натуральные камни, чтобы было не отличить. Где находится настоящее кольцо и как его распознать, не знала ни одна живая душа, кроме его самого. Если кто-то еще мог быть в курсе, то только твоя мама.

Помолчав с минуту и собравшись с мыслями, дядя начинает рассказ.

Анна Максимовна Снегирева, в девичестве Гордеева, была кареглазой шатенкой. Ее муж, Лев Геннадьевич Снегирев, был обладателем блондинисто-медовых волос и изумрудно-зеленых глаз. Его шевелюра больше напоминала львиную гриву, чем человеческую прическу, что весьма гармонично сочеталось с его именем. Господи, да он даже по знаку зодиака был львом.

На детях Льва Геннадьевича и Анны Максимовны генетика, казалось бы, не отступилась от правил: старший сын, Игорь, во многом был похож на мать, а вот Лена, родившаяся на четыре года позже, наоборот, больше походила на папу: по крайней мере, непослушностью светлых волос.