Квартира встречает нас гробовой тишиной, нарушаемой лишь мерным тиканьем часов: парни спят без задних ног, устроившись, кто где. Нам это, пожалуй, только на руку. Таля открывает вино, а я разливаю его по бокалам со всей присущей мне неуклюжестью: ничего не разбито, но сестра еле успевает выдернуть из-под винной атаки старинную фотографию нашей прапрабабушки. На краешек всё же попадает несколько бордовых капель, но попытки их оттереть делают только хуже.

— Теперь выглядит как символ того, что ее убили, — расстроенно протягивает сестра.

— А ее убили? — уточняю у нее со смесью интереса и беспокойства.

— Если бы я знала, — Таля пожимает плечами. — Это же надо было придумать, что она была из династии Романовых, — улыбается сестра, — видимо, тяга к именитой родословной у Снегиревых передается по наследству. Дедушка вот тоже постоянно твердил про великих предков, — она прикрывает глаза, словно вспоминает что-то.

— Мария Николаевна, — читаю вслух надпись на обороте фотографии. — Тысяча девятьсот, — а дальше прочитать не могу, цифры размылись: после девятки еще можно было угадать единицу, но следующим шло пятно неясной формы.

— Мария Николаевна, — эхом повторяет Таля. — Знаешь, дедушка ведь хотел, чтобы меня так назвали, — она продолжает крутить фотокарточку в руках. — «Приду в четыре», — сказала Мария. Восемь. Де… — задумчиво, но не вдаваясь в смысл строк, декламирует сестра, но я не даю ей закончить.

— Мы целый день искали не там, — перебиваю ее с широченной улыбкой от уха до уха. — Помнишь, дядя удивлялся еще, откуда здесь портрет? Это была подсказка! — воплю так громко, что Костя сквозь сон начинает недовольно мычать.

Переглянувшись, мы с сестрой наперегонки несемся к столу и хватаем по книге Маяковского каждая.

— «Облако в штанах»! — Таля буквально светится от азарта. — Проверяй!

Я быстро нахожу нужную страницу: она практически в самом начале сборника.

— Вы думаете, это бредит малярия? — читаю вслух, не прекращая улыбаться. — Это было, было в Одессе, — захлопываю книгу, ведь подчеркнуто в ней именно то, что мы и так знаем наизусть. — «Приду в четыре», — сказала Мария, — произношу по памяти, нараспев, практически бегом направляясь к настенным часам.

Чтобы дотянуться так высоко, приходится забраться на диван и встать на носочки; по неосторожности я наступаю на Ника и сама едва не падаю на пол, но это ничего — отгадка почти у нас в руках. Попытка снять часы со стены проваливается, как будто их приклеили намертво, но такая мелочь не способна меня остановить, и я, одной ногой упираясь в спинку дивана — для удобства — перевожу стрелки на четыре часа.

От удивления чуть не падаю снова, потому что часы останавливаются, а стрелка под пальцами оказывается не единственной: их целых четыре. С горящими глазами я оборачиваюсь к Тале, и в унисон мы произносим последние слова ключа:

— Восемь. Девять. Десять, — я по очереди выстраиваю стрелки в нужном порядке. Стоит закончить, как часы тихо щелкают.

Я тяну их на себя — механизм открывается, как дверца, а мы видим неглубокую нишу в стене. Этого места достаточно, чтобы спрятать в нем крохотную коробочку, которую я с победным кличем извлекаю наружу, а затем вместе с находкой лихо спрыгиваю вниз, больно подвернув ногу, но мне сейчас не до таких мелочей.

С замиранием сердца мы вместе поднимаем крышку, любуясь на нашу маленькую победу. Мы не отличим настоящий перстень от копии, но вот ювелир, как раз сейчас обитающий в семейном особняке, сможет, — и у нас впереди только надежда на лучшее. Я не понимаю, от чего испытываю больше радости: от найденного кольца или от новой разгаданной загадки — но разницы, наверное, никакой.

Проснувшиеся от нашего визга парни сами готовы пищать от восторга, и в таком же настроении мы на следующий день возвращаемся домой, в Москву — родной город, который за сутки успел без нас заскучать. Мы укладываемся во время очень удачно: до окончания моратория, который был принят на декабрьских переговорах, остаются считанные часы.

Мы не успеваем даже зайти в дом, абсолютно счастливые, как Ник, притормозив, зовет нас, заставляя обернуться.

— Подождите, — голос брата становится тише, когда мы подходим ближе к нему, — к чему же тогда была загадка про Толстого и бал?

Долго ли нам еще?

Долго ли нам, скажи на милость,

Долго ли нам еще?

Сплин

Говорят, что детство заканчивается тогда, когда умирает кто-то из родителей или просто близкий человек; говорят, что детство заканчивается тогда, когда видишь смерть и проживаешь утрату. Так можно оставаться ребенком и в сорок, например, а можно потерять опору слишком рано, но со временем я поняла, что ни в каком возрасте невозможно быть к такому готовым. Просто вдруг внутри что-то ломается — и всё, и как раньше уже никогда не будет.

Я не раз спрашивала себя, почему не могу жить как обычная семнадцатилетняя девчонка? Почему приходится решать все эти «взрослые проблемы», которыми в детстве всех так часто пугают родители? Почему порой чувствую себя не на свой возраст, а как минимум на тридцатник?

Ответ был прост до невозможности: потому что я сама сделала этот выбор.

И всё бы ничего, но почему эти мысли приходят мне в голову на контрольной по химии? Выпускной класс, нужно сосредоточиться, и, хоть ЕГЭ по химии я бы точно ни за что в жизни не стала сдавать, в аттестате хочется иметь более-менее приличную оценку. Вчерашний день я специально освободила от всех дел, чтобы как следует подготовиться, и даже утром в душе вслух рассуждала о свойствах этиленгликоля, хотя никогда даже понятия толком не имела, что это. А сейчас, на уроке, в голову лезет всё, что угодно: кроме, конечно же, химии.

Так, спокойно, всё-таки идет контрольная, и надо сосредоточиться. Физика или химия? Таля как раз сейчас пересматривает этот сериал, потому что ее любимая «Закрытая школа» закончилась два месяца назад. Химия любви… Господи, это даже звучит по-дурацки, хотя в духе всё тех же Талиных сериалов по СТС. Химическое состояние порошковой соли, химическая обработка ногтей — черт, такое вообще существует? Звучит жутко.

У меня даже до десяти досчитать не получается в голове: я то и дело сбиваюсь где-то между тремя и пятью, нужные мысли ускользают от меня, теряются, спутываются с другими, совершенно сейчас неважными, и я начинаю подозревать, что утренний кофе всё же стоит заваривать еще крепче — или увеличить порцию до размеров суповой тарелки.

— Химия-хуимия… — ворчу я, подписывая тетрадь. Первую контрольную я пропустила, коротая дни в Елисеевском подвале, поэтому тетрадь еще ни разу сдавала, а вспомнила об этом только в последний момент.

В спину мне летит записка с просьбой списать третье задание. Да уж, неужели кто-то и правда до сих пор не убедился, что с точными науками у меня беда? Да я же ни черта не знаю, хотя старательно учила, но запомнить все темы мой мозг оказался не в состоянии. Может, дядя был прав, и не стоило мне сразу бросаться в омут семейных дел с головой: логичнее было бы сперва закончить школу. Так и пишу на бумажке: «Я ТУПАЯ» — и бросаю ее, откуда прилетела. Мне помощи ждать неоткуда: Алла Федоровна специально рассадила нас с Талей по разным концам класса.

Артем Смольянинов не приходит в школу уже четвертый день. С того момента, как мы поговорили наконец по душам, прошла уже целая неделя, и сегодня снова четверг, но одноклассника не видно с понедельника. Смешно, но у меня даже номера его нет, чтобы узнать, что случилось, и я неуклюже успокаиваю себя мыслями о том, что его отец — человек непростой. Вспоминаю, что Смольяниновы вполне могли залечь на дно на какое-то время, и в этом даже нет ничего удивительного, ведь и мы с Талей тоже можем оказаться в такой ситуации.

Уже третий раз за сегодня я буравлю взглядом пустое место, где обычно сидит Артем Смольянинов, и навязчивые мысли в моей голове заступают на новый круг.