Мне казалось, что я давно уже отучилась рыдать по поводу и без, но на глаза невольно наворачиваются слезы. Я представляю, как книгу забыла здесь когда-то мама — больше никто из семьи не читал историй о волшебниках — но параллельно с этим вокруг роящихся мыслей тяжелой цепью обвивается осознание, что я слишком расчувствовалась в последние дни и пора бы брать себя в руки.

Вместо этого я опускаюсь на пол прямо в кладовке и перелистываю тонкие желтоватые страницы, сама не понимая, что хочу там увидеть: какую-нибудь фразу маминым почерком или подчеркнутую ее рукой любимую цитату? Глупо, ведь многие зарубежные издательства оставляют в конце несколько пустых страниц — специально для заметок — и вряд ли кто-нибудь стал бы черкать прямо в тексте.

Я открываю страницы для записей, но не нахожу там ни одного слова — только кривые детские каракули.

***

— Пап, мне скучно, — хнычу я. Мне уже надоело смотреть на одинаковые облака, проплывающие под нашим самолетом, а больше заняться нечем. Мама давно спит, да и папа уже клюет носом, но всё-таки меня слышит.

— Я бы дал тебе книжку, но у нас с собой только «Гарри Поттер», — объясняет он, а я радостно хлопаю в ладоши: «Гарри Поттера» я знаю и очень люблю. — Это четвертая часть, а ты еще не до конца прочла вторую, — строго предупреждает отец.

— Ничего, пап, я пойму, — заверяю я и получаю наконец в руки заветную книгу.

Папа оказывается прав, и я не понимаю ровным счетом ничего: всё-таки нужно читать книги по порядку. Но признаваться в своей неправоте жуть как не хочется, к тому же, папу теперь не разбудить — так крепко он уснул. Покопавшись в маминой сумке, я нахожу простой карандаш и немного грущу из-за того, что взрослые слишком правильные и скучные: будь моя воля выбирать карандаш для записей, я бы носила с собой красный или фиолетовый.

Хищно улыбаясь, я открываю книгу с конца, где пустые страницы, попутно радуясь, что мама оставила их нетронутыми: она почему-то черкала прямо в тексте, совершенно по-варварски, но мне сейчас это принесло только пользу. Высунув от сосредоточенности язык, я старательно вывожу на чистом листе очертания льва.

***

Я всё еще ошарашенно моргаю часто-часто, но теперь хотя бы знаю, где нужно искать. Сколько бы лет мама ни прожила в Лондоне, она всё равно оставалась русской, а привычки, доставшиеся от коллективного сознания нескольких поколений, не так-то просто уходят, тем более, что маму всё устраивало.

Было удивительно, что карандаш еще не размазался и не стерся, как это часто бывает со временем на тонкой бумаге: достаточно потереть пальцем, и написанного будет уже не разобрать. Слова, которые я отыскивала в тексте, были подчеркнуты, обведены или и вовсе взяты в скобки; значения шифра — а это был однозначно он — я не понимала, поэтому выписывала на чистый лист, добытый в той же кладовке, всё подряд.

Нашлись и точки с тире, в которых Костя опознал азбуку Морзе.

— Если бы я еще знал, как оно расшифровывается, — не скрывая досады, отметил он.

— А я знаю, — рядом тут же нарисовался Димас. — Дайте мне немного времени, и всё будет готово.

Если и существовали в мире те редкие вещи, которых Дима не знал, то мне с моими интеллектуальными способностями они и подавно не светили. Впрочем, и у меня можно было отыскать какие-нибудь полезные таланты, просто в данной ситуации они были бессильны: мы уже перекопали всю квартиру, которая была больше похожа на временное пристанище, чем на полноценное жилье, и кроме маминой книжки не нашли никаких зацепок.

— Давай погуляем? — предложила Таля ни с того ни с сего. Только что мы выяснили, что мамины шифры несут в себе только сплошную околесицу; слова были даже никак не связаны между собой: ни грамматически, ни по смыслу.

— Если честно, я думала, ты позовешь Димаса, — я перевела взгляд на парней. Ник развалился на диване и заснул наконец, а Костя и Дима тихо переговаривались о чем-то, так, что слов было не разобрать.

Таля рассеянно улыбнулась, витая где-то далеко отсюда.

— Дима? Нет, это не для него, — она опустила взгляд. — Это только мое, понимаешь? И понять можешь, наверное, только ты, — сестра посмотрела мне в глаза, и я снова поразилась тому, какие же они у нас одинаковые. — Пойдем, расскажу, — и потащила меня к вешалке — одеваться.

Мы долго гуляем пешком; от Площади Восстания доходим до Гостиного двора и Адмиралтейской. Таля на удивление хорошо помнит все названия и дороги, хотя последний раз она ходила по ним больше десяти лет назад и была тогда совсем ребенком.

Я понемногу начинаю замерзать, а сестра, похоже, совсем не обращает внимания на холод. Мы молча бродим по набережным Невы и Фонтанки, и вокруг и правда слишком душевно и тихо, чтобы о чем-нибудь говорить. Но это для меня, а Таля, в течение целого часа не проронившая ни слова, начинает меня пугать, и я переживаю, не случилось ли чего, — но задать такой вопрос решаюсь не сразу.

— Ты в порядке? — спрашиваю осторожно, когда некурящая сестра вытаскивает сигарету из моей пачки и делает долгую затяжку.

— Нет, — почти безразлично отвечает она, едва слышно шмыгая покрасневшим от мороза носом. Еще несколько минут мы просто курим и молчим, а затем, облокотившись о перила моста, Таля признается: — Я не думала, что мне будет сложно сюда вернуться. Знаешь, в прошлый раз всё было как-то быстро и непонятно, куча народу, я и соображать-то не успевала, — сестра смахивает мешающую прядь волос с лица, упрямо тряхнув головой. — А теперь никого нет, только мы. Я думала, что это ничего, но в детстве здесь было и хорошо, и страшно одновременно, я даже слов таких подобрать не могу, чтобы понятно объяснить, что чувствую, но я… мне тяжело здесь находиться, — сбивчиво тараторит она.

Только сейчас я замечаю, что нос и глаза у Тали покраснели вовсе не из-за мороза.

— Эти воспоминания — часть тебя, — неспешно проговариваю я, — от этого никуда не деться.

Подруга коротко, но уверенно кивает.

— Знаешь, когда я взрослела, уже в Москве, то часто вспоминала всякое, — она несмело тянется за новой сигаретой. — Я спрашивала у мамы, больше ведь не у кого, а она говорила, что мне это просто приснилось, а на самом деле не было. Я ведь и правда была уверена еще недавно, что просто всё выдумала. А теперь мы здесь, и всё было взаправду, но теперь стало гораздо сложнее, — Таля, опустив веки, выбрасывает окурок прямо в Неву, но сейчас у меня даже язык не поворачивается отчитать ее за такое кощунство. — Еще и Дима здесь, а я не хочу тащить груз и ностальгию детства, просто не ему это, понимаешь?

Не то, чтобы очень — сперва; потом вспоминаю, что совсем не с самого начала могла поговорить с Костей о мучавших меня кошмарах и вопросах: просто что-то внутри не давало раскрыть рот на такие темы, и у Тали, наверное, то же самое сейчас.

— Я думала, что забыла про всё и меня это не волнует, я ведь выросла, — делится сестра. — А оказалось, что во взрослой жизни становится только хуже, — она зло и даже с каким-то отчаянием сплевывает себе под ноги. — Чувствую себя маленькой, напуганной и ни на что не годной.

— Это нормально, — отвечаю ей, параллельно укутывая объятиями, как могу. — Я чувствую себя так вот уже почти год, но ничего страшного в этом нет, просто, — сглатываю невесть откуда взявшийся в говле комок, — просто надо принять и пережить. Без тебя мы бы и половины не добились из того, что сделали в последнее время.

Сестра поднимает на меня вконец заплаканные глаза.

— Правда?

— Правда, — я киваю в ответ. — Хочешь шаурму?

— Шаверму, — тут же поправляет Таля и впервые за время нашей прогулки улыбается. — Хочу, только сначала стоит привести в порядок макияж, а еще лучше — уйти подальше от Думской, а то уже вечереет.

Мы уплетаем шаверму за обе щеки, запивая ее сырным латте и синхронно предлагая открыть, как вернемся, бутылку вина. На обратном пути мы с сестрой держимся за руки, прямо как в детстве, и делимся общими воспоминаниями, которых у меня по-прежнему предательски мало.