— Ты мне скажи, чего ради надо было мерзнуть полчаса в сугробах, если можно было сразу позвонить в какую-нибудь доставку? — вопрошал Костя, потирая замерзшие руки.

— Это скучно, — протянула я, как маленький ребенок. — Тем более, мы всё равно собирались гулять.

— А мы собирались? — парень вопросительно изогнул бровь. — Если честно, я бы с радостью провалялся в обнимку с тобой до конца каникул.

Далекие мысли о невозможном для нас спокойствии заставляют меня вздохнуть.

— Я тоже, не будь букой. Но зато, — я улыбаюсь уголком рта, — мы едим настоящую шаверму, сидя на настоящем поребрике, чем не счастье?

— А в чем разница?

— Не знаю, — улыбка становится шире, — но здесь это ощущается совсем не так, как в Москве, а еще в шаверму добавляют картошку, заметил?

— Да, — парень кивает, — это делают для того, чтобы уменьшить себестоимость… — он уже было хотел пуститься в объяснения, но я сразу его перебиваю.

— Не занудствуй, вкусно, — пожав плечами, я продолжаю молча уплетать свою шаверму, и Косте не остается ничего, кроме как последовать моему примеру.

Следующим утром я с восторгом пятилетней носилась под уличными гирляндами с ярким картонным стаканчиком горячего Питерского кофе: кажется, самого вкусного, что я вообще пробовала. Костя очень хотел посидеть в том ресторанчике подольше, но я решила заказать только капучино: в подарок к нему шел восхитительный круассан, который я слопала за пару минут, торжественно поделившись с парнем кусочком.

Сам он всё это время пытался меня хоть как-то сфотографировать — не зря же вчера вечером я зарегистрировалась в инстаграме — но получалось пока что не очень: я нигде не задерживалась дольше пары секунд, ведь абсолютно всё было настолько красивым, что не грех и поверить в сказки.

— Прыгай спокойнее, а то всех туристов распугаешь, — советует Костя, за что сразу же получает легкий подзатыльник.

— Фоткай молча, я хочу на фоне Казанского собора, — перечисляю я, — потом еще Исаакиевский собор, Спас на крови, Эрмитаж — ты слышал, что там есть картины Ван Гога? — Заячий остров, Кунсткамера, еще хочу посмотреть на развод мостов, — пока мы собирались на прогулку, я попутно проштудировала несколько сайтов с местными достопримечательностями, но всё равно оставалось ощущение, что я что-то упустила. — А, и в кочегарку Цоя надо обязательно сходить, — добавляю, немного подумав. — И к нему на могилу! — парень смотрит на меня, как баран на ворота, словно я говорю на другом, непонятном ему, языке. — Что? — удивляюсь я. — Что-то не так?

— Из всего, что ты сказала, я понял только про Цоя и Эрмитаж, — он старается напустить уверенности, но я слишком хорошо чувствую такое. — Можно помедленнее и по-русски?

До меня внезапно доходит, и сдержать смех становится всё труднее.

— Подожди. Тебе двадцать три, у тебя куча денег, ты живешь в России всю жизнь и хочешь сказать, что никогда еще не гулял по всем этим местам?

Костя вздыхает.

— Я был здесь раз пять или шесть, но всё время по делам. Я даже толком не знаю, что тут есть интересного, но город красивый, а ты вроде как здесь еще не была, — объясняет он со смущенной улыбкой.

Сделав шаг вперед, я подступаю к парню вплотную.

— Ладно, пойдем. Покажу тебе Питер, — шепчу ему в губы и, не дав опомниться, тяну в ту сторону, где, по моему мнению, должен был находиться Казанский собор.

В Эрмитаж мы попали только ближе к вечеру: практически весь центр города состоял из достопримечательностей, мимо которых невозможно было пройти. Правда, до Ван Гога, которого я так хотела увидеть, мы не добрались: после трех часов поисков мы обратились к работнице музея, которая объяснила, что все импрессионисты находятся в каком-то штабе, а времени на его посещение у нас уже не хватало. Зато мы увидели пару картин Да Винчи и Рембрандта, которые привели меня в щенячий восторг.

— Смотри, это «Даная»! — пищала я, едва не забыв о том, что здесь нельзя шуметь. — Между прочим, единственная голая женщина, на которую я разрешаю тебе смотреть, так что наслаждайся моментом, — добавляю совсем тихо, чтобы точно никто больше не услышал.

Губы парня трогает слегка ошалелая улыбка.

— Ты мне… разрешаешь?

— Ну да, а что? Это же искусство, в конце концов, — невозмутимо отвечаю я, продолжая рассматривать картины как ни в чем не бывало.

Костя исправно ходит следом за мной, правда, уделяет произведениям искусства чуть меньше внимания, обдумывая что-то.

— Ты. Разрешаешь. Мне. Разрешаешь. Ты? — выделяя каждое слово, переспрашивает он, улыбаясь всё шире.

— Могла бы и не разрешать, но я сегодня добрая, — я показываю парню язык и приближаюсь к «Возвращению блудного сына». Вспоминая семью, сейчас я понимаю глубину смысла этого полотна как никогда раньше, и молча стою рядом, всё больше напитываясь чувствами.

Когда мы двигаемся дальше, Костя продолжает разговор.

— Ты же понимаешь, что это…

— … бессмысленно? — я поворачиваюсь к нему. — Не смеши, мы ведь оба понимаем, что ты от меня без ума, — я одаряю парня кокетливой улыбкой. Если мое утверждение неверно, то я вообще не понимаю, чего ради… это всё.

— Да, это так. Но если я что-то захочу сделать, — Костя пытается поймать мой взгляд, — я про жизнь в целом, то, — воспользовавшись паузой, он всё-таки смотрит мне в глаза, — я не тот человек, которого ты сможешь остановить. Семья накладывает на каждого свой отпечаток, а я варюсь в этом самого детства, хоть и не по своей воле, — казалось, что Костя говорит вполне свободно, но я видела, с каким трудом ему дается каждое слово.

— Знаю. Я не могу специально удержать тебя от чего-либо, но, — господи, как же трудно не отводить взгляд, — ты всегда делаешь выбор в пользу меня, не думал, почему? — было бы здо́рово воспринимать этот диалог как какую-нибудь игру, но тема действительно была очень важна: в круговерти событий у нас не то чтобы было много времени на разговоры по душам.

— Просто потому, что ты есть, — без раздумий отвечает парень.

Я улыбаюсь, хоть и получается как-то криво.

— В точку.

— Слушай, а это законно вообще?

— Хрен знает, — мы подходим к лестнице и начинаем спускаться на первый этаж, к выходу.

— Но это имеет смысл, черт возьми, — парень запинается, а затем я замечаю на его лице рассеянную улыбку, — я ведь и правда принимаю все решения, думая о тебе. Это масонский заговор, да? — я лишь тихо смеюсь. — Ладно, понял, — Костя поднимает руки в капитулирующем жесте, — это любовь. Прости, — вдруг задумчиво добавляет он, — мне всегда тяжело даются разговоры о чувствах, и порой проще перевести всё в шутку, — в ответ я, поддавшись внезапному порыву, поднимаюсь на носочках и трусь щекой о крепкое плечо. — Ты самое дорогое, что у меня есть, — мужская рука ложится на мою талию, — если честно, до сих пор не верится, что так вообще бывает.

— Не поверишь, но мне тоже.

Конечно, не мне было рассказывать Косте о любви: даже если я испытывала до него подобные чувства, то до сих пор этого не вспомнила, да и вряд ли когда-нибудь смогу. Не думаю, что я правда любила кого-то из своих бывших, ведь в Лондоне я следовала старому как мир правилу: у крутой девчонки должен быть крутой парень. Это я тоже узнала от Талины, хотя по ее словам, в Джейка, своего последнего парня до аварии, я была действительно влюблена. Но если я не чувствовала к нему ничего, когда очнулась, это ведь нельзя правда считать за любовь или влюбленность, или что-то похожее, верно?

Всё равно я плохо знаю, что такое любовь и как она выглядит, и я не могу дать осмысленного ответа на вопрос, можно ли назвать любовью то, что у нас с Костей. Когда-то давно, еще летом, словно в другой жизни, Зоя по кличке Пересмешница сказала мне, что нет дела до того, что я знаю и помню: важно лишь то, как я чувствую, а верный ответ — он всегда на поверхности. Я чувствую, что быть рядом с Костей — бесконечно правильное и, может быть, единственное, что осталось в этом мире настоящего; если я чувствую любовь, значит, это и есть она.