Но сейчас нельзя, и единственный выход — вырваться из крепких рук, обнимающих так тепло и бережно, отпрыгнуть на добрый метр назад, а то и больше — в кровавых лужах на плитке подошвы скользят — и, бросив последний взгляд, убежать, пригибаясь от шальных пуль, в следующее по пути к лифтам укрытие.

Прости, пожалуйста. Мне нужно, мне просто нужно, пойми же ты: я бы и сама не стала рисковать просто так.

Короткими перебежками я продвигаюсь к цели: медленнее, чем хотелось бы, но зато успеваю выцепить из общей массы Талю — она-то куда вылезла? — и смутно знакомого мужчину рядом с ней. К ним спешит Дима, и видя его рядом с ней, я спокойна за сестру, а что до мужика — мало ли, где и сколько раз я его могла увидеть за сегодня? Бедро будто обжигает, и к горлу снова подступает тошнота, но я гоню эти ощущения прочь: потом, все потом. По необходимости расчищая себе дорогу одиночными выстрелами, я чувствую, как пистолет в руках легчает. Осталось мало: может, около пяти, а может, и меньше. Последний магазин.

Добравшись, куда хотела, нетерпеливо долблю по кнопке вызова лифта несколько раз, как будто от этого двери откроются быстрее. Тело бросает в жар, когда я понимаю, что левая штанина пропитывается кровью, но боли почему-то почти совсем не чувствую: наверное, от адреналина. Внутри кабины, которая везет меня на самый верх, я старательно настраиваюсь на хладнокровное ведение логической цепочки, хотя инуитивное чутье помогает мне гораздо больше.

Про зашифрованное простым ребусом слово «семья» мы догадались давно, но не могли додуматься, к чему его отнести. Семья — это ведь и мы сами, а тайник находится в каком-то конкретном месте. Только сегодня, здесь, под обстрелом, я поняла, куда направляет эта загадка: наш офис. Сердце семьи.

Не нужно быть гением мысли и для того, чтобы сузить круг поисков: во всем здании полно народу, а все наши личные кабинеты ремонтировались и перекраивались от и до. Остаются помещения родителей и дедушки, но он не мог предвидеть, что они погибнут так скоро; к тому же, папа мог и не знать о тайниках, а мама — она помогала, но указаний на нее ни в каких стихах не было даже косвенно.

Шестнадцатый этаж втречает гулкой тишиной и пустотой. Выбор очевиден, и, сделав глубокий вдох, я мысленно прошу прощения у всех родных за свое кощунство и выстрелом выбиваю замок: в нынешних обстоятельствах глупо было бы возвращаться на охранный пост за ключом. Медленный размеренный выдох — и я открываю дверь в кабинет дедушки.

Я не была здесь ни разу: какой-то внутренний блок не давал зайти, и каждый раз, когда я хотела, перебирая в пальцах связку ключей, так и не решалась. Шестнадцатый этаж целиком стал своего рода памятником, как и было завещано: родители и дедушка просили не трогать их рабочие места.

И если родители были не против посмертного вторжения в их пространство, чтобы мы смогли хоть посмотреть, то дедушка на слово не верил и решил перестраховаться: я еще не пересекла приемную, а на двери самого кабинета уже виднеется кодовый замок.

Я не очень в состоянии думать: хотя голова на месте, ощущение такое, будто мне вышибли все мозги. Честно, я надеялась найти тайник с перстнем по памяти о подчеркнутых строчках в стихах Маяковского и была уверена, что сами книги мне даже не понадобятся. Но теперь остается только ступор: какие числа вводить? Может, если бы не амнезия, то я бы вспомнила что-нибудь, подсказку из детства, но в голову ничего не приходит. Мой истерический хохот сотрясает воздух, и я наматываю круги по приемной, размахивая руками и плохо отдавая себе отчет в своих действиях. Остался последний шаг, а я бессильна.

Когда нервы немного успокаиваются, я стараюсь дышать глубже и сосредоточиться на поиске пароля. За последний год я проделала огромный путь, мы все проделали, и стоит подумать о той памяти, что у меня появилась после аварии. На том, что мне недоступно, свет клином не сошелся, и я могла что-то увидеть, заметить, найти в то время, когда уже переехала в Москву. Домой.

Из окна видно краешек звездного неба, и я невольно засматриваюсь, забывая, зачем пришла. Время словно замирает ненадолго, дает возможность выдохнуть и прийти в себя.

«Если звезды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно», — тоже Маяковский. Вдобавок мозг сразу подбрасывает кучу непрошеных ассоциаций из песен и фильмов, но я методично отметаю их прочь, чтобы добраться до главного. Никакие звезды не помогут открыть эту дверь.

Но не оставить хоть какую-то наводку дед не мог.

Попытки обыскать приемную не приводят к очевидному результату: все более-менее приметные вещи не вызывают ничего, кроме чувства, что все не то и не так. Тут вообще немного предметов: узкий книжный стеллаж, секретарский стол, вместо диванчика для посетителей — пять мягких кресел. Ни документов, ни даже компьютера не осталось, принтер — и тот перенесли в другое место, чтобы не простаивал зря. Нетронутыми остались только книги на полках, да и то здесь как будто оставили самые ненужные, и фотография в рамке на стене. Я пытаюсь снять ее, чтобы рассмотреть поближе, но та не поддается, как будто приклеена намертво, и приходится довольствоваться тем, что есть.

Мы вчетвером: я, Таля, Ник и Костя — вместе с дедушкой, нарядные и торжественные. Просто образцово-показательное фото в духе старых семейных портретов. Мне здесь примерно от пяти до семи лет, но приезжала я как раз в шесть — значит, снимок сделан в две тысячи втором году.

Вот и ответ.

Каждую цифру нажимаю медленно, вдумчиво, стараюсь заморозить момент в своей памяти. Два-ноль-ноль-два. Электронное табло загорается красным.

Ответ неверный.

Не подходит и день рождения дедушки, и год, и дата смерти — я проверяю просто так, вдруг мама знала первоначальный пароль и поменяла его потом. От отчаяния я даже попробовала банальное «один-два-три-четыре», вдруг случилось бы чудо, но мой лимит чудес, должно быть, исчерпан на долгое время вперед. Прикрыв глаза, концентрирую внимание не на неудачах, а на том, какой же код должен сработать. Покурить бы, и правда: никто не знает, что я здесь, а с сигаретой думается гораздо проще. Извлечь из намокшего кармана узких джинс липкую от крови пачку оказывается нелегко, а в глазах темнеет то ли просто от вида своей собственной крови, то ли от ее потери, но потребность в никотине гораздо сильнее.

Радуясь, что сами сигареты в полном порядке, разве что половина разломалась, нахожу целую. Зажигалка выскальзывает из пальцев, но со второй попытки закурить удается, и как только в организм попадает никотин, приходит расслабление, но вместе с ним становится ужасно больно. Что ж, это должно было произойти рано или поздно. Я еле сдерживаюсь, чтобы не закричать, закусываю кулак, но это не очень помогает. По щекам скатываются слезы, а тело бьет крупная дрожь, и кажется, так плохо еще не бывало никогда. После аварии я очнулась в больнице, обколотая обезболивающими, но сейчас их нет, только сигареты и необходимость попасть в дедушкин кабинет.

Я курю уже вторую, и с каждой затяжкой все лучше выходит абстрагироваться от боли и подступающей вместе с ней паники. Все терпят, должна и я.

Из всех предметов в приемной не убирается только фотография, значит, дело в ней. В глазах начинает темнеть, и меня ведет в сторону, я сползаю по стене и едва не оседаю на пол совсем, только в последний момент успеваю выставить руку и ухватиться за стеллаж. Кажется, что я так и останусь тут, больше нет сил ни думать, ни бороться, и я сделала уже все, на что была способна, нет смысла требовать что-то еще. Разжав пальцы, я прижимаюсь щекой к штукатурке, позволяю себе упасть, но вместо долгожданной темноты перед глазами, как видение, проносится воспоминание.

Когда мы подбирали пароль к дедушкиному секретному сейфу в особняке, Таля вычисляла комбинации на основе года рождения каждого из нас. Я очень четко помню, как она сказала, что комбинация из четырех цифр получается только одна: Костя родился в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом, Ник — в восемьдесят девятом, а мы с Талей — в девяносто пятом. Если записать подряд и вычеркнуть повторы, выходит как раз четырехзначный код. Он не подошел к сейфу, но может, предназначен как раз для этой двери: не зря же рядом висит снимок со всеми нами.