За разноцветными кружочками фишек лежит небольшой овальный аппарат с кнопками и крохотным экранчиком.

— Это же, — затаив дыхание, я бережно беру предмет в руки, — тамагочи, да?

Сестра кивает.

— У тебя был фиолетовый, а мне достался желтый, — она прикрывает глаза и наверняка представляет то время. — Мой умер на третий день, я забыла его покормить, и мы похоронили его в коробке, а потом вместе растили твоего. Ой, и телефон тоже тут!

Я успеваю поперхнуться — откуда в таком возрасте у нас мог быть мобильник? — но замечаю на дне коробки маленькую игрушечную раскладушку. Розовый пластик поцарапан местами, а наклейка с улыбающейся Барби отошла с одного края, но цифры на белых мягких кнопках еще не стерлись, правда, звуков при нажатии не издают: батарейка давно села.

— Это твой, — как будто невзначай бросает Таля. — Ты решила, что раз я положила сюда тамагочи, то и ты должна отдать что-нибудь ценное. А вот пружинку мы пожалели, и она запуталась на следующий день. Когда Ник ее чинил, проклинал всё на свете, — улыбается она.

Мне нечего сказать, ведь я не помню, но невнятные чувства заставляют прижать игрушку к груди. Может, он даже работать станет, если поставить туда новые батарейки, — в любом случае, проверить стоит.

По углам завалялась еще пара закаменевших ирисок и засохший штампик с цветочком, но они годятся разве что на роль мертвого груза.

— Интересно, мы и правда думали съесть их через десять лет?

— У ирисок нет срока годности, — пожимает плечами сестра. — Еще были «шипучки», но мы их съели, пока искали надежное место для тайника. Знаешь, — она пытается разгрызть железобетонную по твердости конфету, но быстро бросает это дело, — пожалуй, вернем фишки Нику. Я бы и дальше прятала их из вредности, но здесь, — она медленно дышит, прикрыв на несколько мгновений глаза, — хочется говорить правду.

Я соглашаюсь — точнее и не скажешь. На старой даче мы становимся более собой, чем обычно, оторванные от обязательств и всех прочих дел, и погружаемся в детство, которое, пожалуй, для каждого остается самым искренним временем. Я ничего не помню почти, но всё еще чувствую, и получается хотя бы представлять, как всё было.

— Черт, — вырывается у меня на обратном пути. Я цепляюсь ногой за картину, которая досаждала мне вчера, и едва не падаю лицом в коробку с хрупкими фарфоровыми чашками — и зачем понадобилось оставлять их именно здесь? — но вовремя хватаюсь за деревянную балку и остаюсь в вертикальном положении.

От такого балета даже голова кружится, и, несколько раз чихнув из-за взвившейся пыли, я неуклюже заваливаюсь назад, слава богу, всего-то на старые советские учебники и журналы, большой кипой сложенные прямо на полу.

— Что у тебя там? — кричит Таля снизу, из коридора. Через несколько секунд ее голова просовывается в дверцу. — И где ты только находишь, обо что споткнуться, — задумчиво протягивает она, а затем и целиком залазит наверх и, подав мне руку, с силой тянет на себя.

— Спасибо, — киваю я. — Эти картины хотят моей смерти, — указав пальцем на полотна, совсем по-детски жалуюсь сестре.

— А я и не заметила, что их сняли, — мигом оживляется Таля, — всё думала, что же не так, а стены голые. Непорядок, — она качает головой, уперев руки в бока, совсем как тетя Лена. — Надо вернуть на место.

Решительность сестры вдохновляет, но для начала нужно разгрести чердачные завалы, и вряд ли у нас есть для этого время.

— Они зацепились внизу, я пыталась вчера их сдвинуть, — Таля не обращает на мои слова ровно никакого внимания, а спустя минуту старательного кряхтения и возни торжественно поворачивается ко мне, держа первую картину широко расставленными руками, слегка пошатываясь от тяжести рамы.

— И ничего не зацепились, — она показывает мне язык. — Тащи к выходу, я достану остальные, — деловито командует сестра.

Последнюю картину мы поднимаем вместе, но я сразу выпускаю ее из рук — пальцы сами разжимаются от неожиданности — и даже не обращаю внимания, что острый угол больно ударил по ноге, а к щеке прилипла паутина. За картинами еще навалены сомнительного назначения трухлявые деревяшки, но, приглядевшись, я замечаю среди них тусклый блеск: солнце сегодня разошлось и доходит даже сюда.

Лучи уходящей зимы как будто нарочно подсвечивают для нас почерневшую от старины и сырости икону с серебряным окладом.

Парни выглядывают из кухни только тогда, когда мы с пыхтением извлекаем на свет найденное добро, просто чудом не наделав шуму: Таля принимала картины внизу и расставляла их в коридоре, а я подавала их с чердака, не без труда пропихивая особо большие через явно не предназначенную для этих целей дверцу. Дима сразу принимается помогать, прислоняя к стене последнюю картину, а Костя подбегает к лестнице и ловко ловит меня как раз в тот момент, когда у меня сводит ушибленную ногу и я падаю вниз.

— Откуда? — севшим вдруг голосом спрашивает Ник, рассматривая добытые полотна.

— Ты о чем? — лениво уточняю у него, всё еще вцепившись в Костю, не желая отпускать.

— Икона.

— А ее мы нашли за картинами, — охотно рассказывает сестра, — но еще не рассмотрели даже, наверху пыльно и неудобно. А картины надо бы развесить по местам, — со злодейскими нотками улыбается она, намекая, что конкретно мы с ней будем разве что наблюдать за процессом.

Правда, мы решаем сперва изучить икону всем вместе, найти какие-нибудь зацепки: в этом случае любые, даже самые неотложные, дела могут подождать. Беда лишь в том, что ни в умных глазах богородицы, ни в нещадно потемневшем и потрескавшемся лице ребенка нет ничего — вообще ничего, что могло бы нам помочь.

— Какой же это век, — задумчиво бормочет Костя себе под нос, крутя нашу находку и так, и эдак. — Сносить бы на экспертизу.

— А ничего, что тут дата есть? — Таля выжидающе смотрит на нас.

Костя улыбается ей примерно так же, как пятиклашкам, которые не понимают новую тему.

— На иконы не ставили никогда ни дат, ни подписей, — снисходительно поясняет он. — Так сложились традиции.

— Она на раме, вот, — сестра склоняет голову набок, чтобы вглядеться получше. — Тысяча семьсот тринадцатый, — читает она. — Получается, этой иконе ровно триста нет.

Краем глаза я вижу, как Ник открывает рот — явно чтобы вставить свое слово про тракториста — но Димас отказывается быстрее.

— Что нам дает год? — задумывается он. — И точно ли это дата, а не какой-нибудь пароль?

— Зная дедушку, эти цифры могут значить вообще что угодно, — Ник подносит икону поближе к себе, переворачивает, чтобы взглянуть на дату. Нахмурившись, проводит пальцем по шершавому, грубо обработанному дереву. — Зачем вообще понадобилось засовывать такую дорогую штуку в трухлявую деревяшку?

— Дай посмотреть, — перевесившись через стол, тяну старинную реликвию на себя, переворачиваю, чтобы увидеть со всех сторон. — Ай… Сука! — шиплю от боли, добавляю еще несколько закрученных ругательств, потому что ветхая рама, черт бы ее побрал, первоклассно оставляет занозы.

На пальце — только капелька крови, и я даже под фонариком не вижу, чтобы что-то попало под кожу. Подсвечиваю и раму, чтобы узнать, что за гадость меня поцарапала: может, это и не щепка вовсе, а какой-нибудь ржавый гвоздь или игла, которую кто-то подложил пару сотен лет назад в надежде навести на обладателя иконы порчу. А если судить фамилию Снегиревых по нам, нашим родителям и дедушке, то такой вариант вполне логичен: определенно было, за что.

Только ни игл, ни гвоздей сзади не оказывается. Рама, похоже, была для того сделана, чтобы вешать икону на стену, при этом не повредив оригинальные материалы: кажется, я читала где-то, что в старину иконы было принято ставить, а не вешать. Может, и сейчас тоже — откуда мне знать — но в этой сзади была довольно тонкая, но крепкая нить, прибитая к дереву двумя канцелярскими кнопками. Одна из них почти вылезла наружу, и, вероятно, ей-то я и укололась.

Рама в этом месте разлезлась от своих преклонных лет, и не успеваю я это осмыслить, как мне кажется, что она вот-вот развалится прямо у меня в руках. Я стараюсь покрепче перехватить там, где пошла трещина, но вдруг, нащупав пальцем подобие угла в месте, где его быть никак не может, понимаю, что это не она.