— В начале месяца мы не нашли ни одной, да и содержимое тайника сильно отличалось от того, что было известно, — осторожно заметил Костя.

Таля вдруг улыбнулась.

— Значит, есть второй тайник, где-нибудь на видном месте, но открыть его, как и все остальные, можно только разобрав дедушкины шифровки, — сестра безошибочно нащупала в сумке и вытащила на свет уже до боли знакомый томик Маяковского. — Дед специально всё придумал так, я уверена, — вслед за Талей мы всей компанией переместились к столу, куда сестра положила книгу.

— Да, — свой голос я поначалу не узнала: мне не хватало хотя бы глотка воды. — Найдем стихотворение с зашифрованным ключом к разгадке — найдем и перстень, — склонившись над красной обложкой, я открыла сборник на странице с содержанием. — А синюю книгу кто-нибудь брал с собой?

Было бы проще выписать названия нужных стихотворений или хранить оба сборника вместе, чтобы не тратить лишнее время на разъезды, чего мы и придерживались раньше, но не так давно Костя посчитал, что хранить подсказки в одном месте нельзя. Он был прав, вообще-то: по одной из книг, любой, Елисеев ничего не понял бы, но попади к нему в руки сразу обе, он бы быстро сложил два и два.

Таля — ну кто бы сомневался — сразу же выудила из небольшой на вид, но на деле бездонной сумки книгу в синей обложке и плюхнула ее на стол, рядом с красной.

— Дедушка выделил двенадцать стихотворений, я считала в самолете, — сестра водит пальцем по подчеркнутым строчкам. — Два из них мы уже использовали, значит, остается десять.

Десять стихотворений и пять перстней — неплохо, знать бы только, какое из всех нужно нам именно здесь и сейчас.

Костя издает вдруг победный выкрик и выхватывает книгу у меня из-под носа, выискивая нужную страницу.

— Смотрите, — он возвращает ее на место, — «Еще Петербург».

Учитывая то, где мы сейчас находимся, название соответствует. Что-то внутри подсказывает, что ответ не так прост, но вариант оказывается самым логичным из всех, и я принимаюсь за чтение.

— В ушах обрывки теплого бала, — и настроение становится теплым и душевным. Может, в квартире хранится какая-нибудь вещь из особняка или старинная фамильная реликвия, потому что первая же строка подчеркнута. — А с севера — снега седей — туман, с кровожадным лицом каннибала, жевал невкусных людей, — с каждым словом голос меняется, слабеет, становится тише и ниже, потому что я не имею ни малейшего понятия, как это трактовать.

— Давай я продолжу, — Костя мягко вынимает книгу из моих рук. — Часы нависали, как грубая брань, за пятым навис шестой, — я не успела заглянуть наперед, но было бы здорово, если бы про часы было выделено, потому что в этой квартире они как раз имеются. — А с неба смотрела какая-то дрянь величественно, как Лев Толстой.

— И что это? — замогильным тоном спрашивает Таля. — Что там подчеркнуто?

— Первая строка, — сразу отвечаю я.

— И Лев Толстой, — добавляет Костя.

Я чувствую себя до ужаса неловко: это же надо было забыть, что текст стихотворений — всего лишь фантик, а обращать внимание следует только на те фразы, под которыми застыла кривовато начерченная от руки линия. И про туман, и про каннибала с жеваными людьми, — всё это было неважно, а я разнервничалась так, словно за спиной меня поджидает маньяк с топором, готовящийся меня сожрать.

— Значит, Толстой и бал, — Ник, усевшись на один из двух имевшихся в квартире стульев, задумчиво подпирает рукой голову. — У него много балов в книгах, если подумать: и в «Анне Карениной» есть, и в «Войне и мире», балы ведь были неотъемлемой частью того времени.

Надо же, я и не думала, что Ник читал Толстого: если честно, я до сих пор иногда сомневалась, что старший брат вообще умеет читать, такие финты он порой выкидывал. Сама я в произведениях классика не понимала ни одной глубокой философской идеи, коих было множество, но зато хотя бы чувствовала переживания персонажей: по большей части страдания, конечно же. Ник же выглядел сейчас очень воодушевленно, а всё его похмелье как будто рукой сняло.

— «Детство», «Записки маркёра», — перечислял Костя всё, что приходило на ум, — «Кавказский пленник», «Хаджи-Мурат» — не то, — для облегчения мыслительного процесса парень полез в карман за пачкой сигарет и зажигалкой.

Мы с Димой следуем его примеру, а Ник отмахивается, проворчав что-то про то, что и так башка раскалывается. На мгновение он замирает, и его можно было бы принять за живую статую, но в глубине братских глаз с невероятной скоростью проносятся и множатся только одному ему ведомые мысли.

— Как раз то, что нужно! — кричит Ник, вскакивая со стула. От неожиданности я едва не выронила сигарету, но успела подхватить — до того, как она прожжет ковер. — Где-то у дедушки было полное собрание Толстого, такие тяжелые пыльные книги то ли болотного, то ли коричневого цвета, помните?

Я многозначительно кашлянула: те воспоминания, которые ко мне вернулись после аварии, можно было по пальцам пересчитать, а дедушка и вовсе был живым всего в двух. Но его библиотека, которую он бережно собирал всю жизнь, а до него — его отец и дед, по-прежнему сохранилась. Бабушка разрешила перевезти в заново отстроенный особняк всё, что мы посчитаем нужным: в конце концов, дедушка и сам когда-то собирался это сделать — но очень просила не трогать книжный шкаф в ее комнате.

Это сейчас спальня только бабушкина, но раньше она была их общей, и в шкафу румынского производства, которым дедушка, говорят, очень гордился когда-то давно, хранилась его личная коллекция, которую было принято считать неприкосновенной. Именно оттуда мы почерпнули синий сборник Маяковского, и именно там всю третью полку сверху до сих пор занимало собрание Толстого.

Таля с недоверием покосилась на брата.

— Ты предлагаешь нам прочитать все двадцать томов, — сестра саркастически приподняла брови, — или сколько их там вообще?

— Последний был пронумерован цифрой двадцать два, — подсказал Ник. — Может, вы с Джиной и не помните, но меня дед постоянно заставлял что-то читать, и Толстого я на всю жизнь не забуду, — делится он, а в зеленых глазах я замечаю проснувшийся азарт. — Костя сказал про «Хаджи-Мурата», в той же книге был рассказ с названием про бал, вот прямо как в стихотворении, — он продолжает бормотать что-то себе под нос, пытаясь вспомнить.

Ник думает так сосредоточенно, что опускается обратно на стул и прикладывает указательные пальцы к вискам, как будто такая антенна чем-то ему поможет.

— «После бала», — возвещает Костя, а затем с самым довольным видом добавляет: — Он еще шел самым первым рассказом. Каждый раз, как ты открывал ту книгу, сидел с минуту и пялился на эту первую страницу, а потом добавлял, как тебя всё заебало, — парень прямо-таки лучится счастьем, расплываясь в улыбке.

Брат, отвлекшийся от мозгового штурма, показывает Косте язык и смешно морщит нос.

— Счастливый, тебя хотя бы не заставляли всё это читать, — брат замолкает, прикидывая что-то, а затем добавляет: — А нет, еще хуже, ты всегда был из тех дураков, которые читают по собственному желанию.

Пока они предаются воспоминаниям детства, приправленным по-семейному дружеским стебом и подколами, Димас что-то быстро печатает в своем планшете, с которым никогда не разлучается. Мы с Талей не успеваем переглянуться, как прямо на книжке Маяковского перед нами оказывается подсвеченный экран.

— Вот нужный нам рассказ Толстого, можно прочитать прямо сейчас, — деловито объявляет он.

Меня хватает всего на несколько строчек: голова начинает пухнуть, а мозг — плавиться, и дочитав до конца предложения, я уже не могу вспомнить, что было в начале, а тем более — уловить суть. Пока Таля, придвинув планшет поближе к себе, углубляется в чтение, я отправляюсь на кухню, заварить на всех кофе. Я точно помню, что мы с Костей оставляли все купленные продукты здесь, даже холодильник не опустошали, совсем про него позабыв. Теперь я радуюсь такому повороту: возможно, у мясной нарезки в вакууме еще не вышел срок годности. В голову закралась гаденько-ехидная мысль, что даже если горячо любимый Костей «Дор Блю» испортился, то этого никто никогда не узнает.