— Нет, если я сначала убью их всех, — шучу я, вытирая нос тыльной стороной ладони.

Его губы растягиваются в усмешке, и я тоже выдавливаю улыбку, смеясь сквозь слезы, когда в комнату врываются мои родители.

— Эйвери! — восклицает мама, бросаясь ко мне.

Она отталкивает Мэдда локтем с дороги, заключая меня в объятия так крепко, что это грозит лишить меня жизни, в то время как папа прижимается с другой стороны.

— Привет, малышка, — воркует он, наклоняясь, чтобы поцеловать меня в лоб. — Ты здорово напугала нас, ты знаешь об этом?

Мама неохотно ослабляет хватку настолько, чтобы я повернулась к папе, и он обнимает меня так же крепко, шепча, как он рад, что я наконец дома. Клянусь, за время моего отсутствия его волосы поседели еще больше, но это ему идет. Моя мама проливает редкие слезы беззащитности, крепко сжимая мою руку в своей, клянясь отомстить моим похитителям.

Встреча эмоционально ошеломляет, и, словно чувствуя, что я вот-вот сорвусь, Мэдд прерывает праздник объятий и оттаскивает меня, призывая родителей дать мне возможность отдышаться. Он усаживает меня на край кровати, и все остальные устраиваются вокруг меня, Слоан возвращается с бутылкой воды. Она протягивает мне ее, и я проглатываю все за считанные секунды.

— Твои тетя и дядя уже в пути, — сообщает мама, присаживаясь на край кровати рядом со мной. — И твой двоюродный брат тоже. Если ты еще не готова к визитам, я могу попытаться задержать их, но не могу гарантировать, что Тео прислушается. Или Ривер, если уж на то пошло.

Я фыркаю от смеха, качая головой.

— Меня это устраивает. Я рада всех видеть, такое чувство, что меня не было целую вечность.

Ее глаза округляются от сочувствия, когда она протягивает руку, чтобы положить ее поверх моей.

— Все, что имеет значение, это то, что ты сейчас дома, — заявляет она, слегка сжимая мою руку.

Мои брат и отец начинают посвящать меня в то, что происходило с тех пор, как меня не было, рассказывают, как все собрались вместе, чтобы сформировать поисковые группы и прочесывать лес днем и ночью. Как бы мне ни хотелось наверстать упущенное, в моей груди ощущается тупое жжение, которое я не могу игнорировать и которое становится сильнее с каждой минутой. Моя внутренняя волчица скулит от отчаяния, когда она дергает за хрупкие нити супружеской связи.

Ему больно. Я не знаю, откуда я это знаю, я просто чувствую — я чувствую эхо агонии Кэма сквозь нашу связь, и чем больше я пытаюсь игнорировать это, тем настойчивее моя волчица, что мы не можем. Что-то не так. Он страдает, и я понятия не имею, что с этим делать.

Я не могу вернуться за ним. Я только что добралась домой; Я наконец-то в безопасности. Он все еще враг, даже если он также и моя пара. Но черт… как я могу просто оставить его там, если он в беде? Что, если он действительно не знал, кто он такой, до прошлой ночи?

Даже после того, как Зверь отпустил ее, Белль вернулась, чтобы спасти его…

Рев мотоциклов снаружи вырывает меня из моего внутреннего смятения, моя мама вскакивает на ноги в ответ.

— Похоже, они здесь, — объявляет она, нетерпеливо протягивая мне руку. — Не хочешь спуститься вниз?

Я киваю, нацепляя свою лучшую фальшивую улыбку, когда беру ее за руку и позволяю ей поднять меня с края кровати. Папа, Слоан и Мэдд тоже поднимаются на ноги, и мы все впятером направляемся к двери.

Когда я выхожу в коридор, у меня возникает еще одно острое ощущение щемления в груди, напоминающее мне, что даже если я сбежала из этой камеры, я никогда по-настоящему не буду свободна. Не из-за моих обязательств, не из-за моего выбора. Не из-за забытого богом притяжения супружеских уз, разрывающих меня изнутри.

Свобода — это не что иное, как горько-сладкая ложь.

27

Когда мой отец впервые учил меня охотиться, я думал, что его методы сродни пыткам. В то время как другие дети моего возраста учились водить машину и тайком ходили на школьные вечеринки, я часами потел на беговой дорожке, чтобы укрепить свою выносливость, и меня учили, как правильно обращаться с огнестрельным оружием. Если я проспал утро из-за усталости, папа заставлял меня бодрствовать несколько дней подряд, чтобы научить меня настоящему изнурению. Если бы он поймал меня на неправильном обращении с оружием в полевых условиях, он заставил бы меня выдержать многочасовые тренировки по переподготовке, пока я физически не смог бы больше держать винтовку в руках. Любые мои жалобы приводили к дальнейшим последствиям, поэтому я научился держать свой чертов рот на замке и терпеть все, что он мне бросал.

По его мнению, наставлять меня на путь истинный было способом воспитания характера. Он так и говорил. Он также говорил, что учит меня быть мужчиной, и когда-нибудь я поблагодарю его за все эти трудные уроки.

Учитывая мою нынешнюю ситуацию, я полагаю, что я благодарен судьбе за то, что привил себе терпимость к боли, но до сих пор я не знал истинного значения пыток. Я бы все отдал, чтобы меня высадили у черта на куличках, не имея ничего, кроме моих навыков выслеживания, чтобы найти дорогу домой, или чтобы я бежал по лесу под обстрелом в качестве урока маневров уклонения. Вместо этого я заперт в камере, меня лишили человечности и достоинства, и я круглосуточно подвергаюсь жестоким избиениям.

Человек, который вырастил меня, пытается сломить мой дух, и это, черт возьми, работает. Я больше не знаю, кто я. Вся моя жизнь была ложью, и часть меня просто хочет сдаться; поддаться тьме и позволить ей поглотить меня целиком. Но есть и другая часть меня, которая требует ответов; которая хочет понять, как и почему все это происходит. Это та часть, которую мой отец, похоже, намерен разрушить.

Один из его любимых методов пыток — давать пленному оборотню ровно столько аконита, чтобы он не мог превратиться в своего зверя, но все равно мог быстро исцеляться. Это именно так варварски, как кажется, и теперь я невольный игрок в этой извращенной игре. Нет ничего лучше, чем быть избитым и окровавленным на волосок от смерти только для того, чтобы твое тело снова срослось и подготовило свежую почву для следующего раунда. Я уже сбился со счета, сколько раз они это делали, но нет смысла следить. Им все равно, кто я, только что я.

Черт, я даже не знаю, кто я такой. До вчерашнего дня я думал, что я человек. Я думал, что я сын Джонатана Нокса. Я думал, что я охотник. Как быстро я превратился в ту самую добычу, которую приучили презирать.

Издалека я слышу звук открывающейся двери наверху лестничной клетки и шаги, начинающие спускаться, но я остаюсь сидеть на земле в углу своей камеры. Мои локти покоятся на раздвинутых коленях, голова свисает между ними, и я не утруждаю себя поднятием ее, чтобы посмотреть, кто спускается.

Мой отец — если я вообще могу его так называть — не навещал меня с тех пор, как я впервые проснулся. Он оставил грязную работу своим солдатам. Они сняли с меня путы раньше, чтобы у них был лучший доступ бить меня со всех сторон, и с тех пор я отказался от попыток урезонить их. Они больше не видят во мне Кэмерона Нокса, товарища по охоте на оборотней и соучредителя Гильдии. Я просто тело, которое нужно растерзать. Чудовище, от которого нужно избавиться.

Ключи поворачиваются в замке двери камеры, а я даже не вздрагиваю. Затем дверь распахивается, но я по-прежнему не поднимаю глаз, чтобы посмотреть, кто вошел. В этом нет смысла. Если я посмотрю в глаза этим больным ублюдкам, которые хотят избить меня до полусмерти, это не изменит исхода. Надеюсь, они просто быстро покончат с этим, и я снова смогу погрузиться в блаженное беспамятство.

— Дерьмово выглядишь, Нокс, — насмехается знакомый голос, и я поднимаю голову, чтобы встретиться взглядом с голубыми глазами Мэтти.

Для меня шок видеть его здесь, а также немного неприятно слышать, как кто-то называет меня по имени. Никто не делал этого с тех пор, как я очнулся в этой камере, так что, казалось, меня лишили и этого.