— Думаешь боюсь? Это не страх, а благоразумие, — ухмыльнулся брат. — А бабы все одинаковые. Хотя эта может и другая. Расскажешь, если сможешь выяснить?

И он рассмеялся, повёл головой, а пошёл обратно в сторону Трита.

Рэтар привёл дыхание в порядок, хладнокровно усмирил свой гнев, бушевавший внутри, словно ураган, потом спрыгнул с ветки и отправился на реку. Головная боль вернулась и долбила в виски.

Шерга был опасен, его надо было убрать, но как… они столько тиров не могли его поймать на чём-то, что могло бы привести его хоть к какому-то серьёзному наказанию, не то что к тому, чтобы устранить совсем.

Вот сейчас Шерга смотрел в глаза ферану и лгал. Этого достаточно — заклеймить и отправить в Хар-Хаган. Но Рэтар был уверен, что свидетелей близости брата с Шерой, хотя бы близости, нет, тем более того, что дал ей хоть что-то, не то что камень. И в итоге слово Шерга против слова наложницы. Слово не простого свободного мужика, а сына благородного дома, воина, старшего командира, против бесправной девицы, которая была в услужении, да и у кого — у самого ферана! А значит и судить всё это сам Рэтар не мог, а Шерга, который не был глупцом, запросил бы разбирательство с вмешательством самого эла. А этого никак нельзя было допустить.

Снимая одежду на ходу, дойдя до реки, Рэтар спрыгнул в реку прямо с высокого берега. Дух перехватило, ударило в лёгкие, холод прошёл по телу, пробрал до костей, но стало легче. Не намного, но стало.

Вернувшись в дом, феран выпил кружку травяного отвара и сел работать.

— Снова болит? — спросила Хэла, проскальзывая в комнату и подойдя к нему, обнимая голову.

Её тепло окружило его и заполнило изнутри, кажется у него появилась зависимость от присутствия этой женщины, оно успокаивало и делало так, словно не существует никаких проблем.

— Ох уж, эта ваша река, чуть что — в воду, сил никаких нет, — она поцеловала его в висок и боль ушла, а волосы стали сухими. Только на рукавах её платья остались мокрые разводы, говорящие о том, что волосы были влажными.

— Помогает прийти в себя, — отозвался феран, поглаживая её руку.

— Эх, напустила бы на него чуму, — покачала головой ведьма. — Да ведь всех вокруг перезаражает, а сам не сдохнет. Зараза к заразе не пристаёт.

Хэла ещё раз его поцеловала и, обойдя стол, села в кресло напротив, подобрав ноги, облокотившись на подлокотник, положила на руку голову и закрыла глаза.

— Будешь скучать со мной, — улыбнулся Рэтар, любуясь ею.

— Я люблю скучать, — отозвалась ведьма, не открывая глаз, и лёгкая, немного грустная, улыбка коснулась её губ. — Я в детстве мечтала просто ничего не делать и скучать. Крутилась, как белка в колесе.

Он нахмурился неизвестному слову и Хэла открыла глаза.

— Где мои краски и бумага? — улыбнулась ведьма.

— Держи, — Рэтар подвинул к ней бумагу и тлис, которым писал.

— Так, — Хэла встала, подвинула кресло боком к столу и встав в нём на колени, почти легла на стол и стала рисовать. — Это белка. Такой грызун…

Она рисовала и говорила, звук её голоса, её шутки и много-много странных слов, дарили ему почти утерянное состояние какого-то мира. И невыносимо было даже представить, что это всего лишь несколько мгновений, что оно разрушится сейчас, потому что не бывает так, чтобы хорошо было всегда.

Потому что там за дверью всё двигается и Рэтару приходится управлять этим движением и он никогда раньше не думал о том, как сильно он устал. Как сильно хотел бы жить где-то в горах, или смотреть за предлесьем, считать поголовье сунги, хеяк и прочей живности, следить чтобы горные люди не лютовали и не творили лишнего. Засыпать под стрёкот горящих в очаге брёвен, вставать, когда холод пробирается под укрывало, потому что огонь давно погас и тепло стало проигрывать. И вот чтобы эта женщина была рядом.

— … неделя это семь суток, точнее мирт. И я почти всю неделю была занята. Школа, это такое место, где дети учатся, а после неё начиналось — музыка, конюшня, рисование, пение, танцы, — она недовольно сморщила нос.

— Ты не любила танцы? — спросил Рэтар, ему так отчаянно хотелось знать про неё всё это не важное, прошлое, давнее, но она же ничего о себе не говорила, а ему было отчаянно мало.

— Нет, не просто не любила, — и Хэла повела головой, выражение лица стало озорным, — ненавидела. Да и остальное… Если бы у меня спросили, что бы из всего этого я оставила, то я бы сказала — лошади и музыка. Остальное в топку.

— Рисуешь ты неплохо, — заметил феран, глядя на разные картинки, которые она нарисовала на листке.

— Это единственный навык, которые пригодился, — ответила ведьма. — Потому что, когда у тебя есть дети, рисовать надо много и самозабвенно, желательно.

— А пение? — спросил Рэтар. Хотя ему было больно слышать о детях, каждый раз кололо нещадно, но Хэла говорила с лёгкостью, может даже напускной, а он трусливо не хотел в это лезть, да и больно делать не хотел.

— Пение мне понадобилось только здесь, — ответила она. — И то не уверена, что все в восторге.

— Мне нравится, как ты поёшь.

— Как пою нравится, а вот песни не очень, — Хэла улыбнулась и склонила голову на бок.

— С чего ты взяла? — удивился Рэтар.

— Когда я пела песню про обман[1], ты почти выжег мне дырень взглядом, а гневом своим чуть не придушил, — сказала она и он нахмурился. — Или ту песню про конец войны…[2]

— Хэла, — Рэтар мотнул головой, точно помня песни, про которые она сейчас упомянула. — Про конец войны хорошая песня, да и про обман… но тут нельзя такие петь. Мне можешь петь какие хочешь, про что хочешь, но на людях не надо. Я просто не хочу, чтобы ты пострадала.

— Да, лишиться головы из-за песни — нелепо, — согласилась ведьма. — Но в целом, знаешь, возможно и в моём мире.

— Правда никому не нужна, — ответил Рэтар.

И она кивнула, соглашаясь с ним.

— Так мой папа говорил, — проговорила она. — Особенно, когда бабушке, ну в смысле своей маме, врал, что она хорошо готовит.

Рэтар усмехнулся, а Хэла улыбнулась и покачала головой. Он не устанет поражаться этой способности переводить серьёзные вещи в шутки.

— Моя бабушка ужасно готовила, я проводила с ней лето и это было бррр, — она сморщила нос, потом захихикала. — И так радовалась, когда папа приезжал и доедал за мной бабушкину стряпню. И всегда говорил ей, что это было вкусно.

Хэла пожала плечами.

— Но после завтрака, если была хорошая погода, брали бутерброды и уходили на пруд и всегда пропускали обед. Потому суп у неё, это как похлёбка, был провальным всегда! И мы лежали на берегу, смотрели на облака и играли в “скажи, что видишь”.

Она улыбнулась грустной, полной тоски улыбкой.

— Мне кажется я была папиным проклятьем. Если бы у меня спросили сейчас, что бы я сказала себе тогдашей, то это без сомнений было: “оставь папу в покое, дай ему побыть наедине с собой!” Я любила быть с папой. Я прогуливала пение или рисование, приходя к нему на работу, — и лицо Хэлы стало открытым, детским, невероятным. — Это было нельзя, но как я любила пожарную часть. Красные машины, пожарный инструмент, а люди.

Она перевела взгляд на бумагу и стала рисовать.

— Я обожала папину смену. Я приходила и папа нарочито меня отчитывал, что нельзя приходить и, что я прогуливаю занятия, а к нему подходил дядя Миша, водитель лестницы и говорил, чтобы он отстал от ребёнка, а потом забирал меня пить чай с конфетами. И я сидела в пожарной части, слушала разговоры и ничего не делала, вот вообще ничего.

На листке росчерками нескольких линий появлялись странные вещи и Рэтар даже предположить не мог, что это такое. Хэла, рисуя, хмурилась и улыбалась, прикусывала губу и была совершенно озорной девчонкой. Это завораживало.

— А ещё папа единственный, кто спрашивал меня, как я, — проговорила она. — Подходил и говорил “давай, птенчик, пощебечим?” и мы говорили про всё, что в голову взбредёт. Я говорила только с ним.