...Тарбогатай, тарбогатай! — разговаривают колеса бегущего по рельсам воинского поезда. В окнах мелькают телеграфные столбы, клубы дыма, мокрый кустарник и неубранные желтые поля. Мы едем в 230‑й запасный Сибирский стрелковый полк на обучение. В дороге невольно вспоминаются и последние события, и люди, которых я встречал на своем жизненном пути.

Так как мне, Комелькову, Орелкину и Рамодину нужно было отправляться в армию, то нас досрочно, без экзамена, выпустили из школы и дали возможность несколько недель побыть дома. Эти недели промелькнули так же незаметно, как и последний год учения в школе.

Науками в эту зиму занимались мало. Зачем утруждать себя, когда не нынче — завтра идти на войну. Один Рамодин не только по программе занимался, но еще изучал немецкий и французский языки по самоучителю.

— Буду в университет поступать, — говорил он.

— На том свете нету университету, — мрачно изрекал Комельков.

— А я не собираюсь туда: мне и на этом свете хорошо.

— Учись, мой сын, науки сокращают нам жизнь, — иронически заключил Комельков.

Как-то случайно мы попали на похороны фронтовика, которого вынесли из вагона в оцинкованном гробу. Запаха войны в этот раз никто из нас не учуял — он сильно был сдобрен духами. Убитый был, видимо, сыном богатых родителей: пришло провожать его много народу, особенно молодежи. Играли похоронный марш, говорили речи, девушки плакали.

Вдруг где-то неистово заревели сирены, и через минуту мимо нас промчались пожарные.

— Почему, черт возьми, когда горит дом, люди кричат «пожар!», бьют в набат и тушат огонь, а когда загорается война, никто не тушит, никто не кричит? — Это прорвало Рамодина.

— Ты оглох, видно! Послушай, как кричат газеты: все для войны, все для победы! — сострил Орелкин.

— Послать бы этих крикунов самих повоевать, — горячился Рамодин.

— Ты не будешь воевать, — включился в разговор Комельков, — я не буду, а немец придет и по головке нас погладит, спасибо, скажет, помогли мне...

Всю зиму мы спорили — нужна война или не нужна. Кружковцы считали, что война — это преступная затея правителей, а Комельков доказывал, что воевать с немцем — это значит защищать православную веру, царя и отечество...

Провожали меня в армию без слез. Братья уверяли, что война при современной технике больше года не продлится. (Так в газетах писали). В уездном городе, куда я должен был явиться на призыв, события развивались быстро: на приемной комиссии я и подумать не успел, на что бы мне пожаловаться... Можно бы, конечно, попроситься во флот, в артиллерию или в специальные войска. Да не все ли равно, где служить! А то еще самодовольный толстенький чиновник, который осматривал нас, мог бы сказать мне, как вон тому парню: «Рылом не вышел».

И вот направили меня в матушку-пехоту. Туда же был зачислен и Рамодин. Его приехала провожать сестра, маленькая, черноглазая, с тонкими красивыми бровями и упрямым подбородком. Когда я встретил ее на улице с братом, она подала мне свою теплую руку и назвала себя:

— Марина!

Познакомившись, мы раза два ходили с ней в городской сад. Листья на деревьях уже желтели; иногда, оторвавшись от ветки и колыхаясь в воздухе, они падали к нашим ногам. Марина нагибалась и поднимала стрельчатый лист клена, прикладывала его к своим щекам...

— А ведь они еще живые, — говорила она мне.

— Кто живые?

— Листья вот эти... Нам учительница говорила, что они потому падают, что хотят закрыть корни дерева от зимнего холода. Жертвуют собой.

— Ишь какие они добрые, — пошутил я.

— А вы не смейтесь, пожалуйста. Это на самом деле так. Разве жизнь не на самопожертвовании держится? Иначе не понятно, зачем эта жестокая война, зачем мы живем на свете.

— О, нет! Война — совсем другое, — возразил я. И начал ей объяснять, как умел, смысл происходящих событий и главным образом причину разразившейся над нами мировой войны.

Но Марина стояла на своем:

— Без самопожертвования, без любви не обойдешься. На этом жизнь держится. Без этого можно задохнуться.

Странно было слушать такое от девочки-подростка. Расстались мы друзьями. Она обещала более подробно развить свою мысль в письме.

— Вы не будете на меня сердиться, если я напишу вам?

— Сердиться? Что вы! Очень буду рад.

— Я непременно напишу...

Поезд шел вторые сутки; скоро последняя станция, а там недалеко и уездный городишко Ардатов, где находился наш полк.

— Тарбогатай, тарбогатай!..

Нас привели к штабу полка. Мы с узелками, с котомками остановились посреди улицы напротив канцелярии. На крыльце сидел писарь штаба с пушистыми усами и мирно беседовал с обступившими его новобранцами. Вид у прибывших был покорный и настороженный.

— Я по сорок девятой статье признан нестроевым, — говорил писарю красивый кудрявый парень. — У меня потеряно сорок процентов зрения.

— Ничего, — ободрял писарь, разглаживая усы. — И тебе найдется работа. Всем дело будет.

Но вот к нам подошел унтер в короткой гимнастерке с тремя новенькими нашивками.

— Становись! — громко скомандовал он. — Смирно! Что за базар? Слышали команду?

— Та мы ще не обучены...

— Разговоры! Встать по четыре! Эх, деревня-матушка, сено-солома, серая скотина, — сердито приговаривал унтер, пока мы неумело строились по четыре. — Шагом марш! Ать-два, ать-два! В ногу шагать!

Но в ногу ходить мы еще не умели. И унтер всю дорогу ругался.

— Погодите, я вас образую, — грозился он. А мы смотрели по сторонам, натыкаясь друг на друга.

Ардатов больше похож на деревню. Деревянные домишки, деревянные тротуары. Нас пригнали в лагерь, расположенный на берегу реки Алатыря. Распределили по пустым палаткам. Спать мы легли на голой земле. От холода ночью сбивались в одну кучу. На рассвете затрубил горнист...

— Вставай! — кричал дежурный. — Эй вы, маменькины сынки, разнежились?! Вставай...

Все бежали умываться к реке.

Вместо чая пили горячую воду. Кто не захватил кружку из дома, тот не успел напиться.

— Выходи на занятие!

Утро туманное, хмурое. От реки тянуло пронизывающей сыростью.

— Что, холодно? — кричал молодой краснощекий унтер. — Сейчас я вас согрею, сосунков. Бегом! Марш!

С километр бежали, задыхаясь и падая. На плацу остановились. От новобранцев, как от загнанных лошадей, валил пар. Разбили нас на взводы и отделения. Наш взводный командир — старший унтер-офицер Иван Васильевич Водовозов. Отделенный командир — ефрейтор Мутицын. Фельдфебель — Егор Евсеевич Гальченко, невысокий плюгавый мужичонка, по фигуре и по обличью напоминавший царя Николая Второго. Командир роты — прапорщик Байрачный — выделялся носом неимоверной величины, осыпанным пудрой. Командир полка — полковник Кондратьев — для нас лицо мифическое: мы его еще не видели.

Говорить нам отныне только «так точно», «никак нет», «не могу знать». Все приказания выполнять беспрекословно, а главное — «есть глазами начальство». Вот и все!

После группового и индивидуального обучения нас опять согнали вместе, и мы снова ходили взад и вперед по плацу, обучаясь петь на ходу песни. Но песни не получались. Мутицын выходил из себя:

— А, мамины дети! Не хотите? Я вам покажу! Направо, на гору бегом марш!..

Задыхаясь, бежали на гору.

— Кругом! Марш!

Под гору легче. Добежали до какой-то грязной лужи.

— Ложись!

Мы попадали в воду.

— А ты почему не лег? — накинулся Мутицын на белокурого неловкого парня. Тот молча последовал нашему примеру.

— Встать! Бегом на гору марш!

Второй раз подниматься вверх было труднее — кто-то не выдержал, свалился на землю. Стали падать и другие.