— О чем ты разговаривал с англичанами? — спросили мы Пацевича.

— Приветствовал, пожелал им скорее возвратиться домой.

— А они что?

— Мы, говорят, сюда надолго, о доме и думать забыли.

— С кем же они здесь воевать собираются?

— Не спросил.

— Зря. Это очень интересный вопрос. О чем вы еще беседовали?

— Они спросили, что мы тут делаем.

— Ишь ты, какие любопытные. Что же ты им ответил?

— Я сказал, что занимаемся самосовершенствованием: подбираем то, что плохо лежит. Они смеются. Это, говорят, и мы умеем.

— А ты не спросил, — полюбопытствовал Рамодин, — как у них король с королевой поживают, дорогие министры и вообще... за что они, к примеру, воюют?

— Я думал, ты об этом спросишь.

Все хохочут, Рамодин делает вид, что сконфужен, и между прочим говорит:

— Союзнички знают, что делают: они себя не обидят. Солоно нам придется от них, ох как солоно!

А мы тогда и не догадывались еще, что шотландские стрелки были посланы королевским правительством Англии совсем не на помощь русскому народу, а за бакинской нефтью. Впрочем, может, кто-нибудь и догадывался, например Пацевич. Он осмысливал явления жизни по-своему и старался разобраться глубже в событиях. Но жизнь так переломала его, так озлобила, что он, казалось, плюнул на все и махнул рукой. Он даже перестал следить за своей внешностью. У него то и дело разматываются обмотки, спадает ремень, расстегиваются шаровары, а Пацевич и не торопится их поправлять. Он был несчастьем взвода — на занятиях сладко дремал или с факирским равнодушием безмятежно созерцал красоты кавказской природы. Он ел, пил, спал и вообще вел себя подчеркнуто небрежно, независимо, как заморский гость. Сначала помощник командира взвода делал ему замечания, давал наряды, а потом, особенно после встречи с англичанами, махнул на него рукой.

Со мной и Рамодиным он сближался все теснее, все задушевнее становились наши беседы. У него где-то под Варшавой жила старушка мать. Перед войной он с отцом ездил к дяде в Америку. Отец там умер, а его потянуло домой, к матери. Как-то раз я дал ему посмотреть свою заветную тетрадь с выписками из Коммунистического манифеста.

— Вот это настоящая наука! — восхищался Пацевич, возвращая мне тетрадку. — Тут есть за что уцепиться... Разве это можно сравнить с такой дребеденью, которую нас заставляют зубрить? — он потряс толстой книгой. То был учебник «Стратегия и тактика».

Я начал было возражать, но он остановил меня:

— Не трать слов, достаточно прочитать эпиграф, и все как на ладони.

А эпиграфом были слова Мольтке:

— Нужно быть идиотом, — возмущался Пацевич, — чтобы совать нам в нос эту благоглупость, которая пришла в башку одному немецкому генералу.

После окончания школы Пацевич уехал в Киевский округ, надеясь оттуда пробраться на родину, которую он любил крепко и часто говорил мне о ней с большой гордостью.

— У нас были Костюшко, Мицкевич, Шопен, Склодовская, Ярослав Домбровский... Будь спокоен, — сказал он мне на прощанье, — слова, которые я прочитал в твоей тетрадке, найдут отклик и на моей родине.

Мне жалко было с ним расставаться. Я ничего о нем больше не слышал. Как сложилась его судьба? Повидался ли он со своей матушкой и удалось ли ему вернуться на родину?..

Вот наконец наше обучение закончилось: нас выпустили из школы. Не очень-то обременены были мы военной премудростью, но все-таки кое-какие сведения приобрели. Нам выдали офицерское обмундирование, саблю с револьвером, полевую сумку с планшетом. Уложив багаж в чемоданы, выпускники направились в те округа, откуда были присланы.

Маша приехала меня провожать. Мы втроем — Маша, Рамодин и я — с утра отправились посмотреть город. В Тифлисе похоронен Грибоедов. На его гробнице прочитали надпись убитой горем жены поэта. Маша глубоко задумалась. На глазах ее навернулись слезы. Рамодин, устремив взор куда-то внутрь себя, произнес глухо:

— На этой могиле люди клялись насмерть бороться с деспотизмом.

Я понял его. Ему хотелось сказать: «Поклянемся и мы». Но он стеснялся Маши. Отвечая его невысказанной мысли, она сказала:

— Наше время подходит, дорогие друзья. Дело теперь за нами, милые мои воины...

Прощаясь с Машей, мы обещали ей, что будем жить и бороться так, как учил нас Георгий Петрович.

Кончились горы. Кавказ остался позади. Кто родился и вырос на широкой русской равнине, для того горный пейзаж очень скоро становится тягостным и душным; тоска охватывает его по широким раздольям, по глубоким далям, по перелескам и обширному, бесконечному небу, по родным, близким с детства местам.

Когда поезд выбрался в донские степи, на бескрайний простор, великая радость охватила нас.

Но Рамодин был, кажется, рад больше всех. Он не отходил от окна, впивался глазами в мелькавшие картины.

— Степь-то, а небо здесь какое! — восхищался он. — И воробьи-то здесь какие-то иные. Чудно!

...Поезд остановился на какой-то маленькой станции. Два звонка. В вагон вошел молодой широкоплечий человек в зеленом плаще. Что-то было в нем удивительно знакомое.

— Проводник говорит, тут есть свободное место, — произнес он. И голос тоже показался мне знакомым.

— Ба! — невольно воскликнул я. — Ведунов! Данила Петрович! Да откуда ты свалился?

Человек так удивился, как будто над ним потолок раскрылся.

— Микола! Дружище! — выкрикнул он в свою очередь. — Какими судьбами? Вот встреча так встреча! Какой же ты бравый стал... Прямо Александр Македонский. Ну, давай почеломкаемся!

И он начал меня обнимать и тискать.

— Вот здорово, а! Куда же это ты путь держишь? Вместе с Рамодиным? Да где же он?

А Рамодин уж тут как тут. Он схватил вошедшего в охапку и тоже начал тискать, приговаривая:

— Ай да казак, ай да Данила!

— Но как же ты сюда попал, не с неба же, в самом деле, свалился? — удивлялись мы.

— Да я ведь живу здесь неподалеку, — ответил Данила Петрович. — На следующей станции моя остановка. Слушайте, когда вы должны явиться на место? Может, не так уж срочно? Едемте ко мне. Я познакомлю вас со своими стариками. Арбузами угощу. А так, ей-богу, глупо расставаться: ни поговорить, ни посмотреть друг на друга как следует не успели.

«Пожалуй, он прав, — невольно подумал я. — Встретиться со старым другом, с которым вместе учились, и сразу же расстаться. Нет, так нельзя. Время есть. Успею!»

И я согласился погостить денек-другой.

Но Рамодин решительно отказался. Ему еще нужно было встретиться с сестрой Мариной, узнать, как она живет. Я не стал его уговаривать. Распростившись с ним, мы на следующей станции вышли с Ведуновым на перрон. Не успел я стащить чемодан с тамбура, как услышал тоненький женский голос:

— Уехал, уехал мой соколик! Поплакать бы надо, а слез-то у меня и нету. Нечем теперь заливать горе.

К Ведунову подошла какая-то женщина и жалобно сказала:

— Данилушка, что же ты мне ничего не скажешь, что не успокоишь? Лежат они, мои голубчики, в чистом поле, как живые. Ждут они меня, Данилушка. Как я приду к ним, так они и поднимутся по слову моему... Ждут они меня, вот как ждут! Как придет завтра поезд, так я к ним и поеду.

— Конечно, поедешь, — подтвердил Ведунов. — А теперь, мать, иди-ка отдохни перед дорогой.

— Ох, и правда! Устала я. И давно бы надо отдохнуть, да не положено мне, я должна всех обойти и всем рассказать, чтобы не спали, чтобы все были готовы встретить моих соколиков! А то ведь они могут разгневаться, и тогда беда будет...

— Кто это? — спросил я, когда женщина отстала от нас.