За последний год, прожитый с матерью, я заметно вырос, вытянулся, окреп. После смерти отца это, пожалуй, был единственный год в моей жизни, который я провел дома, не скитаясь. Многому я научился за это время. Лучше стал разбираться в житейских делах и в людях. Лучше начал понимать необходимость труда и учения. С матерью отношения понемногу налаживались. Ей уже не приходилось заставлять меня работать. Я делал все сам и с большой охотой — на дворе, в поле, ездил в лес за дровами на лошади соседа.

В вечерний досуг я иногда выходил за село и глядел при заходе солнца на розовые сугробы, на темный лес вдали, на зеленое небо, на прясла из жердей на околице... «Вы здесь?» — спрашивал я их. «Здесь!» — безмолвно отвечали они мне. «Вот и хорошо».

Дома при свете керосиновой лампы мы с Клавдией ставили самовар. Клавдия — это наша соседка, мы учились с ней в одном классе. Я заваривал сушеные листья смородины, и под вой и вопль метели за окном мы пили «чай». Потом убирали посуду. Бабушка забиралась на печь и вязала чулок. А я топил соломой голландку. За ночь изба так выстывала, что замерзала вода в посуде, а на окнах сверкал алмазами толстый слой льда и пушистый иней. Спал я на сундуке, около окна, мать — на кровати, бабушка — на печке.

Я жег солому жгут за жгутом, помешивая в печи короткой кочергой, а Клавдия сидела на низенькой скамеечке и читала вполголоса:

А я знаю, почему она любила зиму: у нее была теплая шуба, хорошие валенки и на масленице жирной водились русские блины. Хлеба, значит, до нового хватало. А вот почему мы любим зиму, это сказать трудно.

Клавдия уходит. Мать с бабушкой ложатся спать, я остаюсь один и открываю Лермонтова. Читаю его драмы: «Люди и страсти», «Два брата», «Странный человек».

— Будет жечь керосин-то, полуночник, — уже не первый раз говорит мне мать. — Ложись спать!..

Долго я не могу забыться. Герои Лермонтова продолжают жить в душе моей, мучаться, бороться, с ними волнуюсь и я, смеюсь и плачу. Снятся мне «за морями страны далекие», корсары, корабли, неземные красавицы. Тут и битва, тут и плен, и чудесное спасение... У кого не было таких волшебных снов и несбыточных мечтаний в ранней юности? А у меня их было, пожалуй, даже слишком много...

Зима проходила, морозы оставались позади, в воздухе навевало теплом. Я стал чаще вспоминать о Маше. Хотелось повидать ее. Но помнит ли она меня?.. И очень огорчался, когда мать давала мне старую, чиненую-перечиненную рубашку. Чистил свои заплатанные ботинки до блеска, мылся прилежно душистым мылом, заглядывал в зеркало, чтобы внимательней разглядеть свое лицо. То оно мне казалось сносным, то безобразным, и в зависимости от этого я отходил от зеркала то с гордым видом, то опечаленным.

Мне не только хотелось, чтобы я выглядел этаким добрым молодцем, но и чтобы вокруг меня было все хорошо и ладно.

Ранней весной, лишь только оттаяла земля, я решил развести перед домом сад. Врыл столбы, сделал изгородь, калитку. У нашего учителя выпросил пару акаций, яблоньку, три кустика сирени, из лесу принес малины, из уремы — смородины, черемухи, тальника. И все это старательно рассадил вдоль изгороди, а в середине соорудил клумбу, посеял на ней подсолнухи, мальву, ковыль, чтобы к приезду братьев и сестры сад у меня был на славу.

Меня тянуло в поле, и в лес, и еще куда-то, а пуще всего — к Маше. И вот однажды я бросил все и направился к ней. Ей не удалось устроиться в городе, и она училась теперь в женской второклассной школе в Смолькове. Матери и учителю я сказал, что иду в Шенталу за документами. Болыше суток шагал я по полям, по лесам, через речки, сокращая иногда путь целиной. Это мне напомнило путешествие с Ваней Бобровым, когда мы болели куриной слепотой. С тех пор прошло уже два года. Теперь я не боялся ни волков, ни татарских деревень, чувствовал себя богатырем, хозяином земли. Эти горы, леса и речки, что попадались на пути, — мои! И солнце на небе — тоже мое!

Чувства, переполнявшие меня, были удивительны. Отвагу и удаль ощущал я в себе, хотел померяться силой с врагами. Враги мои больше не казались мне, как бывало, сказочными образами Кощея и бабы-яги, а вполне реальными. И реальность их была для меня довольно ощутима: поп, урядник и лавочник Раскатов. Но я не боялся их, власти их не признавал. Не отсюда ли и родилось у меня это странное чувство собственности: все мое, я настоящий хозяин земли, а не вы! А может быть, это просто была художественная выдумка. Не знаю — трудно было разобраться. Да и не думал я тогда об этом.

Село Смольково памятно мне было с детства, с тех времен, когда я жил в Сергиевске. Сюда мы с дядей приезжали на ярмарку и останавливались на площади у какого-то не то свата, не то кума, с которым дядя любил вечерком, выпив по чарочке, потолковать о жизни; иногда к их компании присоединялся какой-то черный бородач, и они кричали до утра.

Избу родственника я нашел по старой ветле, которая росла у двора и покрывала тенью весь дом. Хозяин дома меня, конечно, не узнал, а когда я назвал себя, он нисколько не удивился.

— Молодое растет, старое старится, — с любопытством глядя на меня, произнес он. — А глаза-то у тебя не куплиновские, нет. У тетки Татьяны такие, очень похожи. — И, помолчав, спросил: — Куда же ты теперь путь держишь?

Я сказал первое, что взбрело в голову, — пришел навестить сестренку в школе. Потом попросил хозяйку сходить за Машей. Но в школе были занятия. Маша могла прийти только после уроков. Я вышел встречать на улицу и увидел ее издали. Она шла быстро, почти бежала. Не доходя до меня, остановилась, глаза ее округлились, лицо вспыхнуло.

— Ой! — вскрикнула Маша. — Ты? Ты? — и тихо засмеялась, словно заплакала. Затем подбежала ко мне и порывисто поцеловала в щеку...

— Ну вот и встретились братец с сестрицей, — сказала хозяйка, выходя из калитки. — Я ему говорю: иди прямо в школу к сестренке, а он мнется, просит меня, чтобы я сходила. Ну я сразу и догадалась... Ах молодежь, молодежь, ничего-то вы скрыть не можете.

Чтобы не мешать нам, она направилась к калитке.

— Она сказала мне, что брат приехал, — заговорила Маша, — а я подумала: который? Георгий или Андрей? А о тебе и в голову не пришло.

— Даже не вспоминала? — с обидой спросил я.

— Нет, что ты, о тебе часто вспоминала. А вот что придешь ко мне — не думала. Ну, как ты живешь, как дома, как сестренка твоя? Растет?

Она засыпала меня вопросами. Я не успевал отвечать. Рассказал я и о том, как тосковал, бродил по полям, как встретился с Завалишиным, поведал печальную повесть о дяде Мише.

— Да, невеселая история, — вздохнула Маша. — Но такие люди не умирают. Мой брат Георгий тоже вроде дяди Миши. Уже в ссылке был, в тюрьме сидел. Он хороший, умный. Вот бы тебе с ним подружиться...

Пришли подруги и позвали ее в школу по каким-то делам. Она обещала вернуться попозднее.

Вечером, кроме Маши и ее подруги, худенькой, маленькой девицы с желто-бледным восковым лицом, явился черный бородач, которого я когда-то видел. Хозяин сказал ему, кто я такой. Он уставил на меня желтые белки огромных черных глаз и равнодушно пробасил:

— Что-то не помню. Ну как, молодые люди, учимся, значит, книжки читаем?

— Учимся, — нехотя ответила Машина подруга, — читаем.

— Бога боитесь, царя чтите, значит? Без бога ни до порога, так, что ли?

— Что так? — спросил я. — Так ли в книжке написано?

— Нет, я не про то. Что в книжке так написано, всякий пономарь знает, а вот верно ли это?