— Вот ведь как замордовали народ на земле, — вздохнул Бударин, — как рабы, как колодники, встречаемся ночью, тайком, чтобы поговорить по душам о самом хорошем, дорогом на свете.

— Мы скоро днем вылезем из окопов, — сказал Иван Нено, — и придем к вам.

— Приходите, ей-богу, приходите, встретим, как родных.

И все заговорили разом о том, как бы хорошо было выйти всем из окопов — и болгарам, и туркам, и немцам. Выйти бы по всему фронту, от моря до моря, и пожать руки друг другу, обняться и сказать: «Мир, мир! Не будет больше на свете никогда войны, все солдаты, все армии не хотят воевать. У нас открылись глаза, мы узнали правду, отчего зло на свете происходит, почему один убивает другого, почему народы воюют. Нас обманывают, нас заставляют убивать друг друга безумные, кровожадные правители, капиталисты и помещики. Мы сбросим их власть, и все люди станут братьями, все народы на земле станут свободными, счастливыми...»

— Ведь как бы это просто сделать! Как бы было хорошо на свете! — воскликнул Дорохов.

Контрреволюция стягивала свои силы к столице. К Петрограду двигались верные Временному правительству войска — казаки, черкесы; в войсковых частях на фронте формировались ударные батальоны, которые реакционное командование намеревалось использовать для подавления солдатских волнений. Генерал Корнилов готовил в армии заговор, намеревался установить в стране военную диктатуру. По существу, дело клонилось к восстановлению монархии. Меньше стало митингов на фронте, приказано было восстановить в частях дисциплину, изолировать большевистских агитаторов и положить конец братанию.

Но народ, солдаты-фронтовики не хотели покориться. Как трудно весной в половодье запереть воды разлившейся реки, так невозможно было привести к смирению и покорности восставших против вековых насильников трудовых людей. Река, задержанная на пути, прорвала плотину, сломала все запруды и смыла не только все заградительные сооружения, она смыла и самих заградителей...

Кобчику поручили сформировать ударный батальон из надежных солдат. Он ходил по ротам, записывал службистых унтер-офицеров, которых солдаты звали «шкурами», георгиевских кавалеров и других «героев» в состав своего батальона. Он должен был «спасти» нашу дивизию от «большевистской заразы». Солдатам Кобчик говорил:

— Ударные батальоны будут защищать свободу. Они сильно ударят по врагу. Поэтому и называют их ударниками.

— А остальных, неударников, по домам распустят?

— Остальные будут помогать...

— Да, хитро придумано, — задумчиво бурчал Зинченко, пощипывая хохлацкий ус.

— Запишем?

— Ни, я устав, на меня надежа погана...

В роте записался только один Мокрецов. Кобчик уже ушел от нас, а Мокрецов еще остался. Роту временно принял Рамодин.

Ясный летний день в конце августа. Уже чувствуется приближение осени, на деревьях уже желтеют листья; ямки на земле покрываются тончайшей седой паутиной; на фоне побуревшей травы особенно ярко выделяется впереди окопов яркая сказочная зелень камышовых зарослей, куда наверняка по ночам приходит тайком от злой мачехи Аленушка и плачет о родимом братце Иванушке: кипят котлы кипучие, ножи точат булатные, хотят злые люди зарезать родимого брата Иванушку... Не плачь, Аленушка, не такой уж дурачок Иванушка, чтобы даться живым в руки. Не плачь — не зарежут твоего братца, не надрывай солдатам душу...

Светит солнышко сверху и на наши окопы и на болгарские. У нас чаю солдаты попили и там чаю попили, и, видимо, своими делами хотят заняться. Но почему же болгар собирается на бруствере все больше и больше? И у нас в окопе вокруг Бударина и Дорохова сгрудилась вся рота. Вот болгары толпой идут к нам.

— Пошли, — говорит Бударин и высоко поднял на фанере плакат с надписью: «Долой войну! Мир народам, война угнетателям! Выходи брататься!»

Когда наши вышли из окопов, к нам присоединились солдаты из других рот. Встретились с болгарами среди луга, кричали «ура», подбрасывая шапки вверх, запели песню:

Солдаты менялись на память вещами, делились едой, табаком, клялись в дружбе и в том, что никогда не будут стрелять друг в друга, никогда не склонятся перед врагом, будут биться с угнетателями, пока не наступит по всему миру, во всех странах власть Советов. Потом встали в круг и, по русскому обычаю, под гармонь, начали весело плясать.

Рамодин тоже пошел на братание. Мой взвод должен был охранять братающихся, чтобы кто-нибудь из окопов не открыл огня. Рядом со мной Юнус.

— Где твои малайки? — спрашиваю я его. — Кая барасым? (Куда пошли?)

— Там, — отвечает он, — кунака барам! (В гости пошли).

Нас тоже подмывает бросить окопы и бежать к братающимся. Там так весело, так радостно сейчас. Но нам нельзя, мы на посту. За участок своей роты мы не боимся: у нас даже и пулеметчики пошли брататься, а вот в соседние роты наведаться надо бы, хотя и там после записи в ударники роты очистились от всякой дряни. Но ведь, может, еще кто-нибудь остался вроде Мокрецова? Юнус идет направо, я налево. Только расстались, я вдруг с Мокрецовым нос к носу столкнулся.

— Что же это такое? — спрашивает он, указывая рукой за окопы.

— Где?

— Да вон там, толпа стоит, песни орут, зубы скалят с неприятелем. Ведь был же приказ — никаких братаний!

В его сморщенной душонке не вмещались происходившие на его глазах великие исторические события. Он видел в них только нарушение приказа. Ну что ему можно было сказать?

— А пусть их, — махнул я рукой, — пусть порезвятся. Скучно в окопах сидеть.

— Да как же можно? Ведь нам за них отвечать придется.

— Перед кем?

— Перед законом.

— Сейчас в Петрограде новый закон пишут.

Он сделал большие глаза и посмотрел на меня со страхом.

— Нет, нет, так нельзя. Надо приказать, чтобы они ушли, — не сдавался он.

— А если не послушаются?

— Тогда применить оружие, ударить из пулемета по ослушникяам.

— У них свои пулеметы есть.

— Взяли с собой? — спрашивает он с ужасом.

— Конечно.

Мокрецов уставился на меня отсутствующим взором, и маленькие оловянные его глазки, кроме мелкой злобы и тупого страха, ничего не выражают.

— Ежели которые ослушники и к тому же с пулеметом, — изрекает он, — это не защитники родины, это бунтовщики...

Только я вернулся из соседней роты, бежит за мной связист:

— Вас к телефону.

Прибегаю к связистам.

— Слушаю. Кто говорит?

— Что это у вас там пэрэд участкэм твэрится? — сердито спрашивает кто-то по телефону.

— Говорите яснее, не понимаю.

— Я спрашиваю, что это за толпа на пэрэдовой пэрэд вэшим бэтальоном?

— Позвоните командиру батальона.

— Тэм у вас брэтаются? Тэк я предупреждаю, если чэрэз десять минут нэ разойдутся, эткрою с бэтэрэй огонь по большевикам.

— А-а-а! Так это у вас снарядов не хватало, когда нас засыпали бомбами? По неприятелю стрелять снарядов нет, а теперь нашлись? Слушайте, если вы хоть один снаряд пустите в наших людей, они придут к вам и разнесут батарею в щепки... вместе с вами...

— Кто это говорит?

— Один мужичок из десятка Пугачева Емельяна. Слыхали про такого?

По телефону посыпались ругательства. Пока я говорил, связист слушал, сдвинув брови.

— Собирается по своим открыть огонь, курва? — говорит он мне. — Пусть попробует! Врет, не откроет. Кишка тонка.