Я не выдержал и, выскочив из-за погребицы, закричал:

— Давай, давай скорее, а то мама увидит!

Мы принялись дружно смеяться и шутить над Игошей.

Я и Игоша любили колокольный звон. Пасхальная неделя в этом смысле для нас действительно являлась праздником: бей в колокола, кто сколько может.

Однажды Василий Егорович, наш учитель, дал нам, старшим, самостоятельную работу, а сам занялся с другой группой. Как я работал и над чем, не помню. Только помню: учитель кричит мне:

— Куплинов, Куплинов, что с тобой?!

А я ничего не слышу, стою за партой у стены, топаю ногой и в воздухе делаю обеими руками непонятные постороннему зрителю движения, устремив глаза в потолок.

— Да он сошел с ума!.. Что ты делаешь?! — закричал учитель мне в лицо.

Пришел я в себя, только когда весь классе вместе с учителем, глядя на меня, покатывался со смеху.

Должно быть, и вправду смешно было им смотреть, как я прыгаю, словно одержимый. Но я знал, что делал. Я находился на колокольне и бил во все колокола, стараясь вызвонить самую веселую песенку. Конечно, я ничего не сказал ни учителю, ни классу. Пусть думают что угодно.

Когда мне исполнилось десять лет, меня отдали в ученики к волостному писарю.

В волостном правлении я поселился со сторожами.

Они отвели мне место за печкой, где я и устроился, как сверчок.

Учили меня писанию всяких казенных бумаг.

В правлении с утра до вечера толпился народ: лавочники, торговцы, ямщики, аптекарские служащие, пахнущие больницей. Иногда заезжал предводитель дворянства Шелашников в медвежьей дохе и курил дорогие папиросы, аромат которых мешался с запахом дубленых полушубков наших посетителей. А если ждали земского начальника, дым поднимался коромыслом.

Писарская работа меня мало интересовала. Самое интересное время было вечером, когда мы оставались вдвоем со сторожем Степаном Ивановичем. Я затапливал голландку и варил себе картошку. Степан Иванович тут же пристраивался плести мочальные сети для ловли линей. Сети он плел мастерски, особым челноком.

— Почему мочальные? — спрашивал я.

— Потому что линь любит мочалу и идет в мочальную сеть лучше.

Степан Иванович любил рассказывать необыкновенные истории: водяного он встречал чуть не каждый день и все в разных видах. Однажды дошло до того, что водяной под видом поганого гриба забрался в сеть и всю рыбу выпустил. Степан Иванович вытряхнул его на землю да перекрестил, а он как запищит...

Степан Иванович был моим добровольным опекуном. Он приводил меня к себе на квартиру, мыл в бане, а после угощал похлебкой из зайчатины. Потом заставлял читать рассказ Толстого «Чем люди живы». И образ сапожника, которому барин заказал сапоги, в моем воображении неизменно сливался с самим Степаном Ивановичем.

Нередко писаря устраивали попойку, а меня выпроваживали в контору. Здесь я сидел долго, перелистывая толстый журнал «Вокруг света», и весь уходил в рассматривание картинок и чтение про электрического слона.

Как-то мы сидели втроем: я, Степан Иванович и другой сторож, Иван Васильевич. Рассматривая портреты царей, Иван Васильевич сказал, что не все у нас цари-то: Александра III нет.

— А где он?

— Сгорел.

— Неправда, — говорю я, — он не сгорел, а почил в бозе. Об этом в численнике писано.

Бозу я представлял в виде красивого города.

— Ну что ты со мной споришь, если я сам видал, как он горел, — снова возразил Иван Васильевич.

И мы долго спорили, пока Степан Иванович не примирил нас, выяснив недоразумение: мы спутали царя с портретом. Оказывается, портрет царя сгорел при пожаре. Взрослые писаря терпеть не могли, когда я вмешивался в их разговоры. А вот сторожа говорили со мной, как с равным, да еще спрашивали о чем-нибудь, как человека грамотного:

— Вот ты, Миколай, все книжку читаешь, а скажи-ка нам, где находится праведное царство?

— Не знаю такого.

— Не знаешь. Да ты и не можешь знать.

— Почему? — говорю.

— Про это запрещено писать в книгах. Потому, узнает народ, туда все убегут.

Однажды ко мне пришел бедный мужик и попросил написать письмо царю, чтобы уделили ему немного землицы пахотной, а сына бы вернули с солдатчины. Бедняк обещал купить мне кренделей, называл меня сынком и ягодкой, рассказал о больной жене и ребятах малых и так меня разжалобил, что я сел за стол и написал прошение царю. Потом по-писарскому расписался за неграмотного мужика и для пущей важности волостную печать к бумаге приложил, а от кренделей отказался.

Писарь прочитал эту бумагу, разинул рот и сделал такие страшные глаза, что я бросился к Степану Ивановичу, а Степан Иванович, услыхав за стеной отчаянный крик и ругань писаря, недолго думая сунул меня в архивный шкаф, закрыл дверцу и сел на табуретку у шкафа.

— Где он, щенок?! — кричал взбешенный писарь.

— Кто? Миколка-то? Да на улицу убежал! — невозмутимо сказал Степан Иванович.

Так и спас он меня от расправы. А вечером увел к себе. У него я и ночевал.

С этого дня у меня с писарями пошли нелады, а в конце зимы мать увезла меня домой.

Мать пыталась устроить меня в Ермолове у земского начальника, который жил в имении помещика Умова. Долго мы с ней ждали начальника в его приемной. Не дождавшись, мать уехала, оставив меня одного. Мне стало скучно, и я пошел смотреть усадьбу...

Во дворе кто-то показал мне оранжерею и барские хоромы, которые поджигали зимой крестьяне.

«Так вот откуда занималось по ночам в небе красное зарево», — подумал я и с особым интересом начал осматривать помещичью усадьбу.

Я видел разбитые стекла, обгорелый угол барского дома без крыши и маленькую деревеньку Ермолово, расположенную на пригорке между усадьбой и речкой, за которой красиво пестрел перелесок с золотым осинником и красной рябиной. Вдоль речки зеленела молодая озимь, где-то у моста гудела барская молотилка.

Неожиданно рядом со мной послышались голоса, и я увидел барчат. Они столпились около сарая и с большим вниманием, радостно восклицая, разглядывали что-то. Оказалось, они нашли гнездо шершней.

Все они были очень озабочены тем, что одного барчонка ужалил шершень. И барчонок показывал каждому розовенький мизинчик с чистым ноготком. Девочка в коротком платьице и соломенной шляпке, с мячом в сетке попросила меня разорить гнездо насекомых. Я не посмел даже что-либо ответить ей — такая она была нарядная и красивая.

— Ну что он может! — проговорил подросток-барчонок, одетый в клетчатый костюм — курточку и короткие брюки. — Дайте мне шест, и я сейчас же сшибу гнездо.

Кто-то принес ему длинную палку.

Около меня, в тени навеса, сидела молодая женщина в зеленом чепчике. Она смотрела на детей. На коленях у нее лежали кисточки спелой рябины и книга.

— Это твоя мама? — осмелившись, спросил я у девочки, которая предлагала мне разорить гнездо шершней.

Девочка посмотрела на мои стоптанные сапоги, на руки, покрытые цыпками, на измятый старый картуз и, оттопырив розовые губки, презрительно фыркнула.

Женщина сказала ей что-то не по-русски. Девочка со смехом затараторила в ответ, кивая головой в мою сторону. Женщина недовольным тоном выговаривала ей, называя ее Люси. А Люси присела перед ней, повернулась и убежала к мальчикам, которые палкой тыкали в гнездо шершней.

— Ты чей есть мальшик? — с ласковой улыбкой обратилась ко мне женщина. — Я такой мальшик здесь не видаль.

Я не успел ответить, как вдруг вся компания барчат с криком бросилась бежать.

— Люси, Люси! — в испуге закричала женщина. — Юрий! Ах, какой шалунка!

Потревоженные шершни разогнали барчат.

Долго еще я бесцельно слонялся по двору и только к вечеру узнал, что в мальчиках земский начальник не нуждается, и я могу ехать домой.