— Здравствуйте, душенька! — приветствовал ее мой попутчик, осклабившись во весь рот.

— Здравствуйте! — ответила девушка, вставая.

— А скажите, миленькая, где нам реку перейти.

— Идите дальше, через мост. Можно и по камням, вот здесь.

Я не успел и глазом моргнуть, как мой попутчик уже был на той стороне. Дергая себя за верхнюю губу, где заметно пробивались черные усики, он без умолку нес всякую околесицу.

Я шел по одной стороне реки, а он с девушкой по другой; на мосту мы встретились.

Она назвалась учительницей и предложила пойти в школу. Попутчик подмигнул мне, рассыпавшись перед девушкой в комплиментах. Когда мы пришли в школу, я спросил:

— Вы здесь работаете?

— Вернее, работала, — ответила она. — Теперь будет другая, недавно сюда приехала, а я перевожусь в город.

— Она... эта новая... тут живет?

— Конечно. Где же еще? Сегодня она уехала в город, к ночи должна вернуться...

Мы со спутником нашли ночлег у пасечника, доброго хлопотливого старика, который угостил нас чаем с медом и уложил спать на душистом сене.

Наутро, чуть свет, я снова отправился в школу. Но Маша (я был уверен, что это она!) еще не вернулась из города. Какая жалость! Надо было опять идти в поход, так и не повидавшись с ней. И увижусь ли теперь?!

К концу дня мы дошли до селения Лагодехи, стоявшего в самом преддверии громадного ущелья. При входе столб с надписью: «72 дыма». Но мы все читали «72 дома», а домов было совсем мало. Через каждые двадцать — тридцать шагов — горная речка или ручей с черным руслом, с редкими белыми камнями. Посредине селения — двухэтажная кирпичная казарма, заросшая травой и мхом. Впереди казармы — маленькая базарная площадь, окруженная со всех сторон прилавками, сложенными из глины и каменных плит. На самой середине площади протекает горный ручей, по которому расположились два-три сапожника-армянина со своими столиками и инструментами. Столик стоит на одной стороне ручья, стул на другой, а босые ноги сапожника опущены в ручей, — под ногами размачивается «товар». На столе у сапожника, рядом с колодками и оторванными подметками, стоит в граненом стакане свежий букет душистых белых роз. Ручьи бегут везде — справа, слева от казармы и вдоль стены при самом входе. Мы умываемся из ручья, пьем воду, моем полы, стираем белье, купаемся. Везде воды полно, как на севере весной в половодье. От звенящих ручьев и горных потоков в ушах непрерывный какой-то ласковый шум, который действует на нас как музыка. От этого настроение у всех праздничное, приподнятое...

Позади казарм, шагах в тридцати вправо и чуть подальше влево, зеленеют высокие лесистые горы. Они так высоки, что их вершин не видно. Зато в глубине ущелья видны все ступени и переходы: от роскошной растительности внизу до голых скал и снежных вершин под облаками. Там и сям по горным лесистым вершинам курятся дымки; голубые струйки прихотливой змейкой поднимаются к небу. Даже трудно подумать, что там, в вышине, чуть не под облаками, ютятся люди. Это, наверно, совершенно особые существа, которым чужды наши постоянные тревоги и пустые волнения.

Днем мы проводим время под палящим солнцем на плацу в упражнениях — однообразных и нудных. Повторяем каждый день одно и то же. Во время тактических занятий, переползая с бугра на бугор, мы слушаем мрачные шуточки пьяного полуротного прапорщика Морозова:

— Вас, чертей, надо заставить ползти на животе до снежной вершины... Тогда вы будете знать, как уважать начальство.

После занятий мы оставляем казармы и идем куда-нибудь подальше.

— Зачем нас сюда пригнали? — спрашивает Рамодин и сам же отвечает: — Мне кажется, затем, что здесь нашлась пустая казарма.

Растянувшись в высокой траве, мы смотрим вечером на небо. Южная ночь наступает быстро. Черный мрак бороздят огненные сверкающие нити. Это летают светлячки. В горах начинает погромыхивать. Здесь так завелось. Каждый год в это время днем палит нестерпимо солнце, расслабляя людей, а ночью сильная гроза с ливнем. Иначе не выдержать бы людям жары. Но гроза еще не скоро: она будет в полночь. Сейчас тихо, как всегда перед грозой. На душе неспокойно. Хочется что-то сказать, а говорить нечего и некому. У раскрытого окна казармы сильным и приятным голосом кто-то поет о дороге, которая больше не пылит, о листьях, которые уже не дрожат. И если немного еще подождать, то можно будет отдохнуть...

Начались сильные словно тропические дожди. Река Алазань вышла из берегов и хлынула в леса, затопляя поселки, пасеки. Люди строили плоты и спасали скот. В самый разгар наводнения наш батальон получил приказ вернуться обратно в Тифлис.

— Правду говорят: от дурной головы и ногам нет покоя, — ворчит Рамодин.

Но службист Камышников несогласен. Он знает, почему нас гонят обратно, недаром он уже ефрейтор.

— Приучают к трудностям фронта, — говорит он.

— Одних приучают, другие вино качают, — иронизирует Рамодин.

Шли обратно той же дорогой на Синурис.

Может, на этот раз мы встретимся с Машей?

Начало смеркаться, из леса потянуло сыростью. Дорога повернула под прямым углом влево. Сосед мой оступился в канаву, наполненную водой, и выругался.

Впереди шум, крик. Что там такое? Все остановились. Во мраке не видно даже своих рук.

— Вода на шоссе! Разувайся!

Плеск, хлюпанье. И опять тишина, нарушаемая бульканьем. Идем по воде, осторожно щупая ногами почву. Вода все выше и выше. Добирается до пояса. Вдруг из-за леса, почти рядом, раздается душераздирающий истерический плач: «А‑а-ах-ха-ха!..» Мороз по коже.

— Что это за вой?

— А кто его знает. Может, тонет кто.

— А-а-аха-ха!.. — продолжало выть в лесу.

— Это не человек, а чекалка, — успокаивает грузин Лобия.

— Какая чекалка? Почему она воет?

— Животный такой. Умирать не хочет, сидит и воет.

Впереди показались огоньки. Значит, недалеко жилье. Но огоньки обманчивы: вот они будто рядом, а на самом деле куда как далеко.

— А все-таки впереди огни! — нараспев декламирует Рамодин и, помолчав, спрашивает: — Ты думаешь о Маше?

— Не только думаю, а всей душой с ней.

— Счастливый человек!

Свернули влево. Прямо на нас выплыла лодка с фонарем, освещая фантастическую постройку — затопленную кузницу с ободранной крышей.

— Эй, ребята, кому надо в поселок? Садись, довезу! — кричит лодочник.

Мы уселись в лодку и, скользя по воде между деревьями, направились в поселок.

— Куда вам?

— В школу.

— Она закрыта. Учительница уехала. Кончились экзамены. Она собралась и уехала в город.

Один огонек мелькал так близко, и тот погас...

Лодочник повез нас к себе. Но в школе горела лампа. В окнах мелькали тени. Мы повернули туда. Лодка пристала к крыльцу.

В школе жарко топилась печь. На полу вповалку лежало человек двадцать наших ребят. Некоторые из них, раздевшись, сушили одежду, развесив ее вокруг печи.

Мои товарищи вскипятили в котелке воду и, переодевшись в сухое, уселись на полу пить чай, разговаривал о том, что видели дорогой. А мне было не до разговоров. Приведя себя в порядок, я отправился на квартиру к учительнице. Хотелось поскорее увидеть Машу или узнать что-нибудь о ней от её подруги. Лодочник сказал правду: та учительница, с которой я встретился, уехала, но Маша, Машенька была дома.

Увидев ее, я смог произнести только два слова:

— Здравствуй, Маша!

— Это ты, ты? Здравствуй, дорогой мой! — радостно бросилась она ко мне и, схватив меня за руки, ласково прижалась головой к моей груди. Ее золотистые волосы пахли свежим сеном. — Я ждала... Я знала, что ты придешь, — взволнованно повторяла Маша.

Я прижимал ее голову к себе, целовал ее руки, глаза... Щеки мои пылали, я был как пьяный. Мне хотелось говорить, говорить без конца...

— Как странно, как неожиданно все! — твердила она, смеясь и поглаживая рукой мою небритую щеку.