— Евфросиния Максимовна, сказка моя несказанная... Сердце ты мое... Ноги твои целовать недостоин я. Позволь поцеловать прах, попираемый тобой... — И он падал на колени перед домом и целовал землю.

Фрося в испуге забивалась в угол, дрожала и беспрерывно в тревоге спрашивала:

— Родимые мои, да что это с ним приключилось?..

— Пьян Дурак-барин, вот и представляется, — говорил хозяин, выходил за ворота и начинал усовещивать Артура: — Барин, не срами ты ее. Иди, ради бога, подальше...

И Артур молча, опустив голову, уходил по пыльной дороге, а на другой день снова все видели его у окна Фроси и снова слышали его голос, в котором, казалось, было все: и беспредельная тоска, и невысказанная радость, и жалость к самому себе.

Дядя Миша все реже и реже встречался с Артуром. Ему артуровское незлобие и бесплодные рассуждения о любви к народу были не по душе. Дядя Миша уехал на юг, где и нашел себе друзей по сердцу. Самые близкие из них были Семен Завалишин, молодой рабочий-волжанин, и молодая революционерка Ольга Николаевна. Вскоре после знакомства дяди Миши с Ольгой Николаевной на рудниках, где работали новые друзья, произошла забастовка. Пригнали солдат, начались обыски, аресты. Ольга Николаевна вынуждена была уехать в Петербург. Дядя Миша и Семен Завалишин уехал на родину Семена, в приволжский город. Здесь оба поступили на металлургический завод, где работала вся семья Завалишиных.

Через некоторое время Ольга Николаевна также приехала в этот город, и закипела работа в кружке. Товарищи собирались на квартире дяди Миши. Но кто-то донес. Троих друзей арестовали, судили и сослали в Туруханский край.

Срок пребывания в ссылке у дяди Миши кончился раньше, чем у его друзей. Однако он не возвратился в родные места, а стал подготавливать побег Семена и Ольги Николаевны.

При побеге случилось несчастье: прыгая с крутого берега в реку, Семен сильно ушибся о камни. Оставив его у местных рыбаков, дядя Миша и Ольга Николаевна спаслись от погони на рыбацкой лодке.

Они остановились на ночь в глухом таежном поселке. Наутро Ольга Николаевна почувствовала себя плохо — знобило, болела голова. Дядя Миша думал, что это скоро пройдет, но жар не спадал, и Ольге Николаевне становилось все хуже. На третий день она потеряла сознание и, не приходя в себя, умерла.

Дядя Миша, крепко полюбивший эту женщину, от сильного горя стал сам не свой. Он две недели бродил по лесу, потом, вернувшись на могилу, еще раз поклонился дорогому праху и отправился в глушь тайги к рабочим на прииски. После этого от него долго не было никаких вестей. Что в это время он делал, с кем жил — никто не знал. Только через два года бабушка от чужих людей получила из Сибири письмо, в котором сообщалось, что сын ее сильно болен. Бабушка отправилась в дальнюю дорогу и привезла его домой.

Доехав до Самары, они пересели на пароход и здесь, среди крашеных плетенок и ароматных тюков льняной кудели, встретили Артура, который очень обрадовался, увидев дядю Мишу.

Артур говорил о своих разбитых надеждах и неизлечимости человеческих страданий, о том, что, в сущности, нет в мире виноватых, а есть только несчастные.

Дядя Миша горячо возражал ему:

— Неверно! Поднимаются миллионы рабочих людей повсюду: и на юге, и на Урале, и на Волге, и в далекой Сибири. Я сам видал их, сам жил с ними. Весь народ встает, восстанет он и, как океан, смоет всю нечисть с земли. Нет, мы знаем, кто прав, а кто виноват.

Дядя Миша с увлечением рисовал перед Артуром картину будущей счастливой жизни.

От сильного волнения карие глаза его блестели, впалые щеки разгорелись, дыхание прерывалось. Он хватался худой рукой за грудь и мучительно кашлял. Бабушка торопливо поила его горячим молоком.

Когда я подрос, встретил людей, которые хорошо знали и любили дядю Мишу. Каждый из них что-нибудь рассказывал нам о его жизни. Правда, многое еще для нас тогда было непонятно, и эти рассказы иногда были противоречивы, но в одном люди сходились: дядя Миша никогда не кривил душой, никогда не мирился со злом и неправдой, восставал против угнетения и боролся за счастье народа. Все это особенно ясно открылось мне гораздо позже, когда я сам прочитал записки дяди Миши.

У Макара я прожил недолго — меня переманил к себе на квартиру Максим Михеев, мой сверстник, работавший со мной вместе в столярной мастерской. Это был здоровый тихий парень с длинными белокурыми волосами. Кто-то его назвал однажды Максимом Горьким. (Мы уже слышали тогда имя великого писателя). Ребята подхватили прозвище и быстро переделали его на свой лад. Верстак Максима стоял на возвышении, которое называлось у нас горкой. Вот и получилось очень складно: вместо Максим Горький — Максим с горки. У Максима было два брата, оба слесаря. Один уже окончил ремесленную и уехал в Самару, а другой учился последний год. Братья мне нравились: оба они были ловкие, веселые, сильные. Они часто брали меня с собой в театр, где старшая сестра, их хозяйка дома, работала буфетчицей. Один раз вместе с Максимом мы смотрели сценку, как Чичиков приехал к Плюшкину покупать мертвые души. Признаюсь, длинный разговор Чичикова с Плюшкиным мне не понравился и показался скучным, я ничего в нем не понял. А вот когда на сцене появился Прошка в огромных сапогах, я встрепенулся. Мне показалось, что Прошка непременно сейчас внесет в скучную сцену какое-то оживление — опрокинет стол, выскочит на улицу в окошко или пройдет по комнате колесом. И как я был разочарован, когда ничего такого Прошка не сделал. Стоило ли ему и выходить на сцену?

В городе впервые появился кинематограф, или, как мы его называли, «живые картины». Я все старался разгадать тайну движения фигур и не мог, так как механик гнал меня от аппарата и не давал смотреть на чудесную машину.

Один раз старший Михеев принес из театра в ремесленную волшебный фонарь и показал нам после работы «туманные картины». Гоголь на крылечке, Тарас Бульба со своими сыновьями красовались на стене как живые. Туманные картины произвели на меня большое впечатление. Я протискался ближе к волшебному фонарю и внимательно разглядывал, как он устроен. Я думал, что это очень сложная машина, а, оказывается, все очень просто: трубка с двумя увеличительными стеклышками, лампа, прорезь для вставления картинок — вот и все. И я решил сам сделать такой аппарат. Это совсем не трудно. Я достал стекла от очков, вставил их в картонную раздвижную трубку и добился, что при вкладывании в трубку картинки, снятой на стекло, на белой стене получалось увеличенное и разноцветное изображение. Долго мучился с освещением. Свеча и лампа по слабости света не давали никакого изображения, и я решил использовать солнечный свет. Перед закатом солнца закрывал на печке слуховое окно тряпками и в них вставлял свой «аппарат». Ребята, собравшись со всей улицы, смотрели картины моего «волшебного фонаря».

...Когда мы уходили на занятия, квартирная хозяйка сдавала нашу комнатку детям татарского муллы, к которым приходил учитель Павел Анисимович. Он занимался с ними русским языком и арифметикой. Павел Анисимович благоволил ко мне.

— Ну, инженер, как поживаешь? Готов ли твой аппарат?

— Готов, картинок вот не на что купить.

Ион давал мне пятачок или гривенник на переснимательные картинки.

Картинки я переводил на стекло, отчего они становились прозрачными.

Как-то шлепая босиком по лужам, я услыхал голос Павла Анисимовича:

— Инженер! Инженер! Поди-ка сюда!

Я подбежал к нему.

— Послушай, — начал он, — ну посмотри на себя, на кого ты похож? Ворот у пиджака отвис, пуговицы вырваны с мясом, ну кто же так ходит?

Я осмотрел себя: босой, ноги по колено в грязи, одна штанина подкручена, другая спущена, без пояса, воротник болтается через плечо.