— Сразу видно, что эти листочки не божье дело — дьяволова работа...

— Да люди же состряпали их, — говорит мужик, — такие же, как, к примеру, я. Какие же они дьяволы?

— Какие? — передразнил старик. — А ты видел их? Они с рогами и хвостом, а глазищи как буркалы.

— Батюшки... Господи Иисусе, — испуганно закрестилась какая-то бабенка.

— Нет, хоть ты и говоришь — чертова эта работа, а, пожалуй, тут поумнее черта работники будут, — твердо сказал мужик и скрылся в толпе. А старик все стоял и ругался:

— Видели? Какой народ пошел! Ни бога, ни черта — никого не признают. За это бог и наказывает.

К концу дня пришел мой ученик Юнус, и я сел с ним заниматься. Сегодня я ему объясняю значение в речи частички «не». Сначала мы пишем: «Я сижу», «Я пишу», «Я читаю». Это он понимает быстро. Дальше я уже пишу сам: «Я не сижу», «Я не пишу», «Я не читаю». Это понять труднее. В его представлении получается так: хоть я и пишу и читаю, а приходится доказывать, что я не читаю и не пишу. Наконец он, кажется, понял. Я задаю ему упражнение: списать примеры из книжки по правописанию и самостоятельно расставить перед глаголами частицу «не». Он сел писать, а я пошел за водой.

Когда я вернулся, он сиял: все сделал! Вот что у него получилось:

— Чему только ты его учишь? — ужаснулась мать, когда я прочитал написанное вслух. — Что скажет мулла, когда это прочитает?

А Юнус смотрит на меня во все глаза и ждет, что я ему скажу.

— Молодец! — говорю я. — Правильно написал. Ни одной ошибки.

Юнус от радости приплясывает.

Педагогическая наука преподавалась в учительской школе неважно. Протопоп что-то бормотал про дидактику и методику. Ребята не считали эти науки достойными внимания. Чувствуя на себе ответственность за преподавание, Протонский, мучимый совестью, иногда рекомендовал литературу для чтения или приносил в класс и предлагал почитать что-нибудь.

— Возьмите почитайте, интересная книга... Автор — ученейший муж и пишет хорошо, — расхваливал протопоп учителя Рачинского.

Но никто книгу не брал.

О Рачинском я узнал в первый раз по картине Богданова-Бельского «В сельской школе», где учитель этот изображен вместе с ребятами. Меня поразили не ребята, а сам учитель — изможденный, сухой, с умными печальными глазами.

— Дайте мне, — протянул я руку к книге.

— Очень хорошо пишет. Профессор, ученейший муж, а ушел в деревню в учителя.

— И мне, и мне! — рявкнул вдруг Комельков, который не интересовался никакой литературой, но иногда не прочь был пустить пыль в глаза протопопу — брал рекомендуемые книги и аккуратно складывал их в сундучок. Все прыснули. Протопоп объяснил по-своему.

— То никто не берет, а то сразу все. Вам я дам, Комельков, Дистервега. Тоже хороший педагог, хоть и немец. Серьезный ученый.

— Ладно. Пусть будет Гдестервега, — скаламбурил Комельков, обращаясь к классу.

Книга Рачинского мне понравилась. Описание его путешествия с ребятами в Нилову пустыню глубоко художественно. Я ясно представлял себе дорогу, поросшую вереском, ночлег. Учитель и ученики пьют чай в крестьянской избе с белым горячим хлебом, у которого корочка похрустывала так аппетитно, что у меня слюнки текли... И я уже мечтал, как со своими учениками тоже буду везде путешествовать — по полям, по горам, по лесам. Мы сами построим новую школу, в которой будет все по-новому, разведем большой плодовый сад. Всем безлошадным выпишем машины, жнейки, косилки-самоходки. И все будут дивиться на нас...

Из истории педагогики мне запомнилось немногое. В Спарте, например, каждый взрослый гражданин имел право на улице за шалости и непочтение к старшим оттрепать мальчика за уши, чей бы он сын ни был.

«Сохранись этот славный обычай до нашего времени, — думал я, потрагивая свои маленькие уши, — быть бы мне давно без ушей».

Не лучше дело обстояло и с педагогической практикой. Правда, при нашем общежитии была образцовая школа, где давали пробные уроки. Учащиеся этой школы — дети рабочих, мастеровых, мелких служащих.

В классе образцовой холодно, парты стоят в беспорядке. Ученики жмутся кучками, одетые в лохмотья, бледные, худые, с ссадинами и синяками на лицах. Учитель, сидя на парте в пальто, ведет урок. Ребята боязливо смотрят на учителя, который не переставая осыпает их руганью. «Нечесаный», «большеголовый», «толстогубый» — это самые мягкие эпитеты, которыми он награждает учеников.

— Не орать вы там, камчатка! Ну-ка ты, балда, читай сначала. Эй ты, облупленный, иди к доске.

На пробных уроках ребята вели себя лучше и проявляли интерес и к предмету и к преподавателю. Учитель это объяснял новизной дела и обстановки.

— Это такой народ, их методикой не проймешь. Палки на коленях, без обеда — вот это они понимают...

Мы, практиканты, составляли подробно конспект урока. Выправляли, сокращали, переделывали, стараясь предусмотреть все неожиданные обороты. Протонский заставлял нас по два-три раза переписывать конспекты. Такая работа мне не нравилась.

Но так как я читал Рачинского, Коменского и Песталоцци, то Протонский решил, что я не нуждаюсь в практике. И за все пребывание в школе я не дал ни одного пробного урока, чем остался очень доволен.

Вечером в спальне все курсы собирались на третьем этаже. Забравшись под одеяло, начинали вести разговор кто во что горазд. А иногда признанные в школе «философы» устраивали диспут. Тогда все замолкали и слушали умных людей с почтением, вставляя иногда свои замечания, по чему можно было судить, насколько подавший голос сочувствует или осуждает выступающего «философа».

Долго длится спор о народе, о хороших и дурных людях. Комельков скучно и нудно говорит о высоком призвании России, о новой религии. Рамодин возражает:

— Нам нужна не новая религия, а новый Пугачев и новая революция. И она непременно будет.

Под этот спор заснуть очень трудно. Но приходит Налим — дежурный учитель, и спор затихает.

...Еще одна зима прошла, подкрадывалась новая весна. С Минитриевым во время говения произошел презабавный казус. В день причастия дежурный учитель Городецкий поручил Минитриеву, как самому старательному богомольцу, наблюдать в церкви за порядком.

— Чтобы минимум было толкотни и максимум благообразия, — инструктировал Городецкий Минитриева.

Минитриев принял такое ответственное поручение чересчур близко к сердцу и... перестарался.

Когда протопоп стал раздавать причастие, спрашивая каждого причастника по установленному правилу, как его зовут, торжественная тишина, которая должна была сопутствовать такому важному моменту, вдруг неожиданно нарушилась приступом неудержимого веселья молящихся.

— Как звать? — спрашивал Протонский.

— Иван, — отвечал причастник.

Причащается раб божий Иоанн во исцелении души и тела...

Подходит другой.

— Как звать?

— Иван.

Подходит третий, четвертый, пятый — все Иваны. Протопоп начинает беспокоиться. На тринадцатом Иване хор уже не мог петь от приступа смеха. Минитриев, бледный, растерянный, не знает, что делать, и закатывает глаза к небу.

Протопоп перестал спрашивать имена...

Зачем понадобилось Минитриеву так сгруппировать причастников, он и сам толком не мог понять.

— Я думал, — объяснял он Протонскому, — так лучше будет — сначала Иваны, потом Петры, потом Николай и все остальные.