— Вот тебе и нет «его»!.. Попались! Надо кафтан выворотить. — Яков начал выворачивать кафтан.

А я стоял в раздумье: то ли мне снимать кафтан, то ли не надо? Обойдемся пока одним...

Вокруг темно, ветер утих, и в лесу тишина. Мы начали кричать.

— Тятя-а-ай! Тон косо?[1] — позвал Яков отца.

«Э-э-э! О-о-о-о!» — отозвалось в лесу.

— Слыхал, как «он» нас заманивает?

— Да брось, Яков, это же эхо...

— Эко! Не больно экай!

Вдруг мы увидели костер впереди себя и пошли на огонь.

Абросим, не имея сил кричать, подполз к потухшему костру, подбросил сухих сучьев и таким образом спас нас от «лешего».

А пока мы рассказывали Абросиму про лешего, и ночь прошла, и небо побелело, и крик умолк. Мы запрягли гнедого и поехали домой.

Дорогой встретили нашего соседа Егора Любецкого.

— Здравствуй, дядя Егор, — сказал Яков, снимая малахай. — Кого везешь?

— Фахретдина. Шел, говорит, в Кармалку вечером, вздумал топорище вырубить. А лесник тут как тут. И избил чуть не до смерти. Всю ночь маялся в лесу, кричал, а утром выполз на дорогу: «Возьми, говорит, ради бога».

— Это, поди, Ерошка-объездчик — зверь мужик... Беда! А у меня с отцом тоже неладно.

И Яков стал рассказывать нашу историю. Я слез с телеги и пошел смотреть избитого.

Фахретдин — плотник. Ходил он по нашей волости из села в село и строил избы. Когда мать получила страховку за погорелую избу, он строил и нам хибарку из старой, купленной у татар избы.

Фахретдин мастер рассказывать сказки и в продолжение всей работы каждый вечер рассказывал нам по образцу «Тысячи и одной ночи» бесконечную сказку про одного плотника, который в поисках лучшей жизни пошел куда глаза глядят. Шел он, шел и вдруг увидел: по дороге катится стружка. «Дай, думает, пойду за ней». И стружка эта водила его по всей земле, по богатым и бедным, по добрым и злым, принося плотнику то удачу, то горе, то смех, то слезы.

Каждый вечер старик начинал с того, что стружка катится дальше по дороге, а за ней, как завороженный, покорно идет плотник с пилой и ящиком...

Кончил Фахретдин работу, распрощался, ушел от нас, а сказку так и не закончил. Это он рассказывал, конечно, про себя: вышел за ворота, а стружка под ногами так и катится, так и катится, словно ветром ее поддувает. За ней идет старик Фахретдин. Один он. Нет у него ни жены, ни сыновей. Встретился по пути добрый человек — приветит, злой — изобидит, изувечит. И заступиться некому. И вот, может быть, он уже закончил свой трудовой путь, и стружка будет водить теперь другого.

Где ни увижу я теперь — на улице ли, в поле, на дороге — стружку, вспоминаю плотника Фахретдина, создавшего чудесный образ своей скитальческой жизни.

В дождливый осенний вечер принесли с почты пакет. Это было сообщение о том, что я принят на учение в ремесленную школу.

И опять я поплыл по грязи в город. Ехал чуть не неделю со знакомыми татарами.

В городе мы остановились на ярмарочной площади. Татары распрягли лошадей, задали им корму, и я, заприметив среди возов и лавок место, где стояла наша телега, пошел бродить по ярмарке.

Ярмарка была большая и шумная: ревели коровы, блеяли овцы, ржали лошади, гремели молотками жестянщики. У балаганов кривлялись и зазывали народ скоморохи.

— Пятак за вход — небольшой расход. Сам заходи и товарища заводи!

Толпы крестьян и горожан ходили от балагана к карусели, между лавками, месили грязь, грызли семечки, орехи, орали пьяные песни.

Вдоволь набродившись по ярмарке, я хватился своих попутчиков. И каково же было мое удивление, когда возов на месте не оказалось. Видно, татары поискали-поискали меня, да и уехали. И пришлось мне одному идти на розыски земской управы, куда я попал только к вечеру. Отсюда со сторожем меня направили в ремесленную школу — двухэтажное синее здание против старого собора.

Здесь учитель засадил меня в пустой класс и заставил решать задачу и писать диктант. Проверив мою работу, учитель объявил, что я принят в школу и должен подыскать себе квартиру.

Слесарь Петр Сысоичев, который приютил меня, жил на самой грязной улице. Но этого я не боялся: сапоги у меня были худые, и я храбро ступал куда ни попало.

Семья Сысоичевых состояла из отца, матери, сына и дедушки. У них было две комнаты. Одна — грязная, другая — почище. Меня устроили на печку. Кроме меня, еще стоял на хлебах ученик ремесленной школы Галимка-кузнец, у которого были все повадки приказчиков купца Орлова. Как будто в шутку, обращаясь ко мне, он каждую фразу сопровождал увесистым ударом кулака по моей голове или шее. Ругань, упреки, слезы только забавляли его. Ему было просто интересно, засветив мне затрещину, смотреть, как я начинаю морщиться и корчиться от боли. Он был в упоении от своей силы и не знал, куда девать ее.

Дедушка Сысоичевых, старый вояка, сидел у окна, согнувшись над сапогами, ковырял шилом. Он был глуховат. О чем бы с ним ни заговорили, он всегда сводил разговор к турецкой кампании.

— Дедушка, положи вот тут заплатку на ботинках.

— Отчего не положить, положу. А вот в турецкую кампанию таких ботинок еще не было...

Скоро мальчишки на улице приметили мою долговязую фигуру в длинном — до земли — пальто и прозвали меня Монахом. Они всячески придирались ко мне, но я избегал с ними встречаться, и Галимка расценил это как трусость. Я сказал, что мальчишек не боюсь, но драться не хочу.

Но все-таки драка состоялась в ближайшее же воскресенье.

Ко мне привели драчуна и задиру Гришку Сурка. Мы стали друг против друга. Нас окружили мальчишки и взрослые.

— Ну, начинай! — скомандовал Галимка.

Я замахал руками, как ветрянка машет крылами, а Гришка дрался по-городскому — тычками. Я лупил с размаху по Гришке, как по тумбе, так что кулакам стало больно. Он мне успел ткнуть в губу. Я налетел петухом на него и, сбив шапку, спросил:

— Будет или еще?

Он нагнулся, надел шапку и сказал спокойно:

— Ничего, давай еще. Я еще тебе рожу раскровяню.

Гришка дрался упорно и не сдавался. Его и всех свидетелей очень смешила моя манера размахивать руками. Но после того как он тычком рассадил мою губу, я тоже стал тыкать руками и не без успеха — руки у меня были длинные. Он был коренаст и увертлив, но я подбил ему новым приемом глаз и разбил нос.

После этого боя авторитет был завоеван. И кличка Монах заменена более почетной: меня окрестили Дикий. Теперь я получил права гражданства на улицах, переулках и закоулках. Мальчишки уже не дразнили меня, а приглашали играть:

— Дикий! Приходи вечером играть в карты!

Но Галимка не бросал скверной привычки колотить меня, и я надумал сменить себе квартиру. Я нашел ее на той же улице у другого слесаря, несколько поближе к школе. Здесь было просторно, светло и весело. Народу всегда полно. Хозяева тоже пускали к себе постояльцев. Останавливались у них новобранцы и крестьяне, приезжавшие в город на базар. По вечерам изба застилалась кошмами и половиками. Сидя на полу по-татарски, мужики пили чай, водку, курили и играли в карты — в «шестьдесят шесть», в «короли» и в «козла». Проигравшего били картами по носу, заставляли петь петухом.

А уж историй можно было наслушаться здесь всяких!

В одном углу пиликала тальянка, и два голоса проникновенно пели «Трансвааль».

Песня мне нравилась, хотя многих слов ее я еще не понимал.