— Что это за штука? — изумился Рамодин.

— Счастлив твой бог, — отвечал ему сосед, пожилой солдат. — Ноль трубка пять — по своим опять!

— Что это, наши так стреляют?

— Знамо дело, наши. Такое у нас в частом бывании: пушки поизносились, а снаряд, как видишь, немного не доделали на твое счастье.

Посмеявшись над артиллерией, солдаты стали расспрашивать телефонистов, которые уже успели наладить связь, почему немец обрушился огнем на наши окопы. Телефонисты сказали, что на той стороне реки наши повели разведку боем, ну немец и показал, что артиллерия у него в порядке.

Через день нам с Рамодиным неожиданно выписали проездные документы в Москву, и мы отправились в обратный путь. Рамодин сначала не соглашался, говорил, дескать, ему надоело ездить, он теперь как раз на месте, и душа его спокойна. Но Артемий Яковлевич по секрету сказал: Ненашенцев уже доложил, что у него в роте есть два красных маршевика и просил указания, что с ними делать.

— Я посоветовал ему незамедлительно послать вас в Москву, так как мы не имеем права держать здесь солдат с образованием, — улыбнулся Артемий Яковлевич. — Поезжайте! Это к лучшему. В наших интересах.

...В Москву мы прибыли рано утром.

Москва нам понравилась. Башенки над вокзалом, Кремль, кривые улочки-тупички и много-много народу. Люди самые разные, но ласковые и приветливые: солдаты, мастеровые, мелкие служащие и, конечно, богачи: в каретах, колясках, на пролетках.

Шум московский особый — не крикливый, не визгливый, приятный, как шум леса или мельницы, работающей с полной нагрузкой. Женщины, встречавшиеся нам на улицах, казались красивыми, добрыми. И сам воздух будто здесь иной; что-то в нем чувствовалось необычное, празднично-радостное. Так вот она, Москва-то, какая! Сердце России, мать городов русских! Но почему же здесь много полицейских, городовых? Ах, да! Они ведь должны блюсти строгий порядок. А кулачищи у них — быка свалят...

Как и все приехавшие, мы ходили смотреть царь-пушку, царь-колокол, Ивана Великого. Эти памятники старины должны были зажигать в сердце каждого русского ратный дух и любовь к дорогому отечеству, к милой родине. Хотя отечество в школе представлялось нам в виде географической карты, а родиной мы считали место, где провели детство и юность, тем не менее мы живо чувствовали, что горячо любим Москву.

Всюду встречались нам солдаты. Одни отправлялись на фронт, другие — раненые и отпускники — приехали, может быть, в последний раз взглянуть на родные места и близких людей, хоть на неделю, на месяц забыть тот ад, который им пришлось пережить. Но ад этот не забывался. Все напоминало о войне. Заводы работали на войну, хлеб собирали на войну, и людей гнали на войну.

Мы отправились в военное училище, чтобы узнать, пришли ли туда наши документы. В канцелярии нам сказали, что документы уже здесь, но толку от них мало. Принимали в училище лишь студентов, гимназистов и реалистов. Нам снова нужно ехать в свою часть. А оттуда нас отправят в батальон вольноопределяющихся, который формируется на Кавказе.

— Что же, нам опять на фронт?

— Откуда приехали, туда и поезжайте.

В конце концов нам приказали отправляться в ту часть, которая прислала наши документы, то есть в запасной полк.

— Когда мы уезжали, — возразил я писарю, — полк стоял в лагере. А теперь скоро зима и полк куда-нибудь переехал. Где же нам его искать?

— Это не ваша забота, — огрызнулся писарь. — Пересыльный пункт найдет вашу часть.

На первых порах своей жизни в Москве мы ночевали на вокзале, спали под столом вместе с больными и ранеными солдатами. Спать, собственно, не приходилось. Вокзал был только кровом от холода и от осенней непогоды. Постоянный зуд на теле от вшей и грязи превращал ночь в томительное ожидание рассвета. Мы решили сходить в баню и хоть часок почувствовать себя настоящими людьми: налить горячей воды в таз, мыть голову, ноги, руки, и никто, никто нас от этого приятного занятия не оторвет.

Вымывшись, мы прячем грязное и вшивое белье под лавку и поспешно бежим из номера, но в дверях нас догоняет банщица:

— Земляки, земляки, вы забыли одежду. — И она вручила нам брошенное белье.

На пустыре мы кинули злополучный сверток в бурьян.

После бани Рамодин раскис и стал жаловаться на головную боль. А когда прибыли на вокзал, у него начался сильный жар, и он слег. Я обратился к дежурному врачу. Тот пощупал у больного пульс, посмотрел язык и коротко заключил:

— Тиф!

Дежурный врач распорядился отправить Рамодина в военный госпиталь. Я нанял извозчика и повез своего друга по шумным улицам куда-то в конец Москвы. Оглушительно грохотали и звенели трамваи, и невыносимо трясло, когда мы ехали по нескончаемым булыжным мостовым. С большим трудом удалось мне поместить Рамодина в Петровский госпиталь. Тут я с ним и расстался.

Перед отъездом в полк мне еще раз хотелось взглянуть на Москву, а главное, зайти к Нератову, адрес которого сообщила Маша. В это тяжелое время он мне нужен был больше всего. С первого же дня, как только я попал в бурлящий котел так называемой воинской службы, мечтал я встретиться с настоящим другом, старшим товарищем, который мог бы дать добрый совет: как быть, что делать, чтобы не потеряться в этом урагане событий. Артемий Яковлевич, конечно, человек славный, но какой-то непонятный. Говорит он красноречиво, убедительно, но все как-то не в точку. И все время кажется, что речь его не от всей души, а так, вроде по наитию или с чужих слов, которые он недавно услышал или только что прочитал. Пробыл он на фронте больше года, а в батальоне так и не нашлось у него единомышленников, словно он их боится.

— По-моему, он и нас-то в Москву отправил, чтобы от греха подальше быть, — высказал свое предположение Рамодин.

Впрочем, может быть, мой друг и ошибался. Не так-то это, пожалуй, просто собрать на фронте единомышленников, за каждым шагом следят.

Солдатам в трамвае разрешалось ездить только на площадках, которые были всегда забиты. Я предпочел пойти пешком.

У продовольственных магазинов стояли очереди. Из ресторанов и кафе неслись веселые песни, гул возбужденных голосов. Люди веселились. Какие люди? Кто они? Кому так весело в дни войны?

И мне вдруг ясно представилось, что весь этот жующий, поющий и хохочущий сброд и есть тот самый черный ворон из солдатской песни, который прилетел на кровавый пир истекающей кровью России.

Нератова на этой квартире не оказалось. Он куда-то переехал. Тогда я направился в казармы, где помещался его полк.

Дежурный офицер, проверив мои документы, отказался передать записку, которую я написал Нератову.

— У тебя назначение в двести тридцатый запасной полк, — сказал он с раздражением. — Отправляйся туда, а то я тебя направлю в комендатуру как дезертира.

— Какой же я дезертир? У меня документы в порядке, — уговаривал я офицера. — Мне очень нужно повидать младшего офицера Нератова. Это мой знакомый.

— Не рассуждать! — заорал на меня офицер. — Еремин, выведи его! — приказал он дежурному солдату.

Тот довел меня до ворот и сказал:

— Не спорь, землячок. За ним сила, и ничего ты не поделаешь. Давай записку! Я знаю Нератова и передам ему. А ты подожди вон там, на скамеечке.

Солдат ушел, а я присел на скамейку и закурил. Минут через десять вышел Георгий Петрович. Я еще не успел успокоиться и стал ему рассказывать, как меня встретил дежурный офицер.

— Наплюйте вы на него! — махнул рукой Георгий Петрович. — Это оболтус. А вы идите на мою новую квартиру. Вот адрес. Там у меня и переночуете. Я приду часа через два.

На квартире меня встретил приветливый расторопный денщик.

— Земляк, говоришь, Георгия Петровича? Проходи, проходи сюда! Вот его комната. — Он подал мне чаю, булку с колбасой, просил закусить чем бог послал.

— Ты ешь, не стесняйся, а я побегу за обедом. — Он лукаво подмигнул мне и скрылся за дверью.