— Это все равно, что плантатор, — сказал он, — который выжимает все соки из рабов, и вообще сволочь порядочная.

Объяснение было довольно ясное, а про плантаторов я знал еще из книжки «Хижина дяди Тома».

Письмо брата меня подбодрило. Я не столько был рад лекарству, сколько мысли: раз Гриша прислал мне такое письмо и толкует со мной об эксплуататорах, значит, он меня считает уже взрослым, значит, теперь он со мной будет обо всем говорить.

Великий пост. Бесконечные службы. Тягучий звон. Коленопреклонения. Холод в церкви.

Я стою в хоре. Пою заунывные песнопения и смотрю на священника в серебряной епитрахили, похожего на сказочное животное с чешуей на брюхе, на дьячка, пропахшего деревянным маслом, и мне становится не по себе.

Среди молящихся я замечаю бледную девушку с утомленным, болезненным лицом. Мне почему-то жалко ее и хочется, чтобы она улыбнулась, но в глазах у нее беспомощность, пугливость.

После службы я протискиваюсь к девушке и в дверях заговариваю с ней. Ее зовут Леночкой. Ее отец — лесник. Мать у нее умерла, сестра лежит больная.

За время говения я так привык к девушке, что начинал беспокоиться, когда не видел в церкви знакомый черный платочек с красными цветами.

Говение кончилось. Я встречался с Леночкой в церкви по воскресеньям. Мне приятно было смотреть на ее милое, редко улыбавшееся личико. Я хотел, чтобы она развеселилась, но не знал, как и чем ее развлечь. Я не умел еще вести разговоры с девушками. Самые оживленные и интересные беседы с ней были только в моем воображении.

На вечерней молитве я стою в рядах с учениками и мысленно веду разговор с Леночкой. Дежурный читает вечерние молитвы: «Ослаби, остави, прости, боже, прегрешения». Учитель, что стоит позади нас, наблюдает за порядком: чтобы не пропускались молитвы, чтобы ученики не толкались, не разговаривали. Все крестятся и кланяются перед большой иконой, впереди которой горит лампада. И я крещусь и внимательно разглядываю икону спасителя. Глаза его мне кажутся чересчур большими, а нос тонким. И вообще замечаю множество разных недостатков: и позолота на иконе мне кажется очень темной, и бормотанье дежурным молитв скучным и надоедливым.

После молитвы дежурный учитель остановил меня и подал сверток, завернутый в газету. Этот сверток мне нужно сейчас же отнести к «отцу заведующему» — попу.

Я быстро оделся и побежал через сад на площадь. Навстречу веяло теплым весенним ветерком. Проходя мимо церкви, я с неприятным чувством вспоминал наши утомительные моления и коленопреклонения на холодных каменных плитах.

Вот и дом заведующего. В окнах ярко горят огни. Я зашел в прихожую — никого; через раскрытую дверь до меня доносятся веселые голоса. На вешалке висят поповские полукафтанья, две военные шинели и женские шубки.

Кто-то по-диаконовски выводит басом:

И хором, по-церковному, пропели три раза последние слова как аллилуйя.

Я стоял ошеломленный, слушая церковные напевы с совершенно немолитвенными озорными словами.

— Ну вы, господа, с отцом благочинным полегче, — услыхал я голос заведующего, — если он очухается, так не такое еще вам споет.

И все залились неудержимым смехом.

— Слыхали мы, слыхали его песенки.

Я не знал, что мне делать. Бежать? А вдруг кто-нибудь со двора войдет навстречу? Пройти дальше в горницу? Да разве это можно — я со стыда сгорю.

— Анна Яковлевна, просим, просим, — гудел кто-то басом, — спойте!

пропел высокий женский голос. Песня потонула в оглушительном хохоте...

Я скоро оправился от смущения, овладел собой, и такое меня тут зло взяло. Вон как, оказывается, просто решаются трудные-то вопросы. А я-то, дурак, мучаюсь: есть бог? Нет бога?

Не снимая шапки, я решительно шагнул в горницу. И если бы заведующий и его гости увидели привидение, они бы так не встревожились, как увидев меня.

— Тебе что надо? — спросил заведующий, роняя карты из рук.

— Вот Николай Федорович прислал, — сказал я, положив сверток на стол.

...Как я дошел до школы, уж не помню.

Этот случай положил конец моим размышлениям о боге.

У одного из наших учителей — Леонида Андреевича Шмелева — была сестренка Маша. Эту рослую румяную девочку часто можно было встретить с братишкой: они шумно пробегали из конца в конец по коридорам школы. Ребята нередко нарочно сталкивались с нею, перебрасывались шутливыми фразами, а на вечерних занятиях начинали подтрунивать над Федей Лодичевым, семья которого дружила со Шмелевыми, и Федя захаживал изредка к ним на квартиру.

Однажды я встретил Машу на лестнице и стал внимательно ее разглядывать.

— Уж что-то очень грозно вы нахмурились, — бойко и насмешливо сказала она.

— Эх ты, Маша! — ответил я ей и бросился стремглав вниз.

Мне стало вдруг неприятно слышать про нее шуточки ребят. Эти шутки теперь оскорбляли меня. С каждым днем я все сильнее тянулся к Маше. Я хотел с ней подружиться, но дружба долго не завязывалась.

Наступил страстной четверг. Большинство ребят разъехалось по домам, остались только те, которые жили очень далеко да кому некуда было ехать. Оставшиеся притащили в спальню стол, стулья и устроились по-домашнему.

Встретив Машу утром на лестнице, я пригласил ее делать фонари. Она пришла, и мы до вечера вырезали, красили, сшивали и клеили разноцветные фонарики. Она была со мною, и я сиял от радости.

— Обрежьте мне полукруг поровнее, — попросила она.

Я вырезал и написал на нем: «Я хочу подружиться с вами». Маша стала примерять полукруг к фонарику, прочитала мою надпись и вспыхнула. Мне стало стыдно, и я выбежал из спальни. Когда вернулся, ее в комнате уж не было. Я сел за стол и стал вырезать картонные кружочки на тот случай, если они ей понадобятся. Я ждал ее. Мои товарищи сидели тут же и тоже делали фонарики.

Скоро Маша прибежала и бойко спросила:

— Много наделали фонариков? Только-то?! Очень мало! Ведь нужно, чтобы было весело и нарядно на празднике. А вы, Куплинов, закончили свой фонарик? У вас проволоки нет? Я сейчас принесу!

Она стала очень весела, говорлива и не сидела на месте. На лице у нее появилось новое, ласковое выражение. Радость светилась в карих глазах.

Товарищи пошли обедать, а я все сидел, вырезал картонки и складывал их в стопки, делая надписи:

«Я вас люблю», «Мне без вас скучно», «Почему вы не сидите со мной?». «Выходите сегодня вечером на лестницу», «Маша Шмелева», «Маша Шмелева».

Когда я остался один, Маша опять вбежала в комнату.

— Это что за башня? — спросила она, показывая на стопу картонок, и взяла верхнюю.

— Это замок... воздушный...

— «Мне без вас скучно», — прочла она вслух и добавила от себя: — И мне тоже.

— «Я вас люблю», — прочитала она на другой картонке. — Ой, что вы написали?! Разве так можно?! Мама узнает, брат!.. Иван Егорович!.. Идут, идут сюда! Уберите все!

Маша смела картонки в фартук и кинулась к двери. Навстречу ей бежали ребята.

— А после работы со стола убирать надо! — деловито бросила она им и скрылась.

— Иди, Куплинов, тебя Федосеевна обедать зовет! — сказал Епифанкин — лучший школьный музыкант.

Да кто же теперь захочет обедать? Маша унесла все картонки — мое признание! Что теперь будет? Что будет только? Что я затеял? Почему мне так неловко и почему подмывает плясать?!