Смотрю: во чистом поле и впрямь три дуба стоят. На одном дубе Никита-шорник сидит и бляхи на уздечке начищает, на другом Иван-плотник палочку-погонялочку выстругивает, а на третьем Антон-кузнец топор с кленовым топорищем на камушке подтачивает.
— Здравствуйте, — говорю, — Никита, Иван и Антон.
— А откуда, — говорят, — ты нас знаешь?
— От Василисы Премудрой вам низкий поклон.
— Коли так, будь здоров! — отвечают Антон, Иван да Никита. — А мы тебя давно здесь ждем: садись-ка скорее на палочку-погонялочку.
И взвились мы выше леса стоячего, чуть пониже облака ходячего и понеслись, куда Василиса сказала. Спустились у самого вяза. В землю вяз глубоко корнями врос. Ветки на тысячу верст распустил. Вершиной в облаках теряется. Антон топор пальцем пробовать стал. Вострый ли, мол.
А я говорю:
— А ну, давай-ка на вязу жильцов разбудим.
Да как начал по вязу рубить. Обушок лишь над ухом свистит: «ух да ах...» Закаркали вороны, загайкали совы, крыльями машут, — куда какой страх!..
— Каркайте, каркайте на свою голову! — я им твержу, а сам знай рублю да рублю. Устану — Ивану топор передам. Иван устанет — Антон возьмет. Теперь у нас дело, наверно, пойдет...
Но что за оказия? Что за напасть? Сколько ни рубим, целехонек вяз.
И вспомнил я тут Василисин совет. Пробую дело подправить: крутим воловий мы хвост до пота, до боли. И что же? Не зря. Не конь бежит — земля дрожит, то старый старичище вихрем летит. Без вола уж и без книжки. И прямо на нас. Упал на колени, корчится, морщится...
— Сделай милость, — хрипит, — перестань...
— Ан нет! — отвечает Иван. — Лучше уж ты перестань. А нам твой обман вот где сидит.
А сам еще злее хвост воловий крутит.
Покорчился, поморщился старый старичище — упал на землю, вытянулся и сдох...
«Вот когда, думаем, дело пойдет...» И верно. Запрыгал топор, засвистел обушок. Белые щепки покрыли лужок. Вот это работа! Устану — Ивану топор передам. Иван устанет — Никита возьмет. Дело теперь без помехи идет.
Вяз стонет, трещит... И вот наклоняется. Сейчас упадет... Сыплются сверху мертвые птицы — орлы о двух головах... «Ух да ах!»
Вот это работа!
И буря с грозою тогда поднялась. Носа не видно. Куда уж там вяз! Ветер рвет, мечет. Гром оглушил, того и гляди искалечит...
— Держитесь за землю! За землю! — кричу.
...Встали. Встряхнулись. Сцепились кольцом. Антон размахнулся — как двинет плечом. Ветер рванул... И с грохотом, со звоном рухнул на землю подрубленный вяз...
И прямо в прорву!
Кончилась ночь... Солнышко встало... Светом, теплом нас обдало... Вот оно с нами рядком. Ходит, трепещет. Крылышком машет, перышком блещет.
Свет ты мой, батюшка! Да это она, Жар-птица, и есть!
Антон уж и клетку громит топором:
— Стой, — кричит Иван, — улетит!
— Некуда ей лететь! — смеется Антон. — Все города и поля, вся земля теперь наша. И прорва закрылась, и срублен проклятый вяз. Поздравляю с Жар-птицею вас!..
И народ тут собрался, и откуда кто взялся: шорники, седельники, хомутники, ткачи, плотники, жестянщики, веселы кузнецы...
И такое тут торжество началось, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
Вернулся домой: родителей повидать. Жар-птицу спешу показать. И тут по худым избенкам ходит она, солнышком блещет, крылышком машет, трепещет... От одного пера загорается яркий день.
Матушка с батюшкой от радости плачут, а дедушка сам не свой, на старинный лад песню ладит, то меня, то Жар-птицу гладит.
— Эх, — говорит, — внучок, кабы можно было жить начать сначала...
— Неужели, — говорит бабушка слепая, — и вправду Жар-птица у нас объявилась?
— Объявилась, — говорю, — объявилась... И такое ли еще впереди у нас счастье будет...
И пошел тут пир на весь мир. И никому пива и меду не было мало, и по усам текло и в рот всем попало...»
Я великолепно сам понимал, что сочинение мое написано не в том духе, как это требовалось. Голубев поставил мне за него единицу. Я живо представил себе, как он, прочитав мою работу, ломал себе голову: «Откуда взят пример?» И я был рад, что на этот раз и сам Голубев не смог ответить: дядя Миша своих сказок не печатал.
8
Разбирая тетрадь дяди Миши, я натолкнулся на мысли, которые заставили меня посмотреть на мир другими глазами.
В записках дяди Миши я прочитал, что не бог создал человека, а человек бога. Эта мысль так меня поразила, что я не мог долго прийти в себя и припрятал дневник дяди Миши в сундук на самое дно. Представлял я себе бога в виде большого доброго старика, который живет где-то за облаками и оттуда управляет белым светом. Он все может. Как же это человек создал бога? Это не вмещалось в моем уме. Я ходил рассеянный и не мог ничем заниматься. В конце концов я не вытерпел и поделился своим открытием с Гимновым.
Тот почему-то очень легко отнесся к моему сообщению.
— А что ж тут непонятного? — сказал он. — Конечно, не бог создал человека...
— Ну кто же, кто? — спрашиваю я, волнуясь.
— А никто не создавал ни мира, ни человека — все само образовалось.
— Это как же?
— А вот так. Один ученый, Дарвин, из англичан он, давно уж доказал, что человек произошел от обезьяны.
Я спорил, возражал, а Гимнов стоял на своем: от обезьяны — и все.
— Давай спросим хоть у Николая Федоровича.
— Давай.
И мы вечером заявились к Голубеву на квартиру.
— Вам что?
— Да вот Гимнов говорит, что человек произошел от обезьяны. Правда это?
— Дурачье!
И он нас выгнал.
Одну ночь я совсем не мог заснуть. Я думал: если нет бога, то как же быть с теми, которые угнетают людей, ссылают лучших, тех, кто борется за правду? Как быть с теми, которые терпят всякую несправедливость и муку?
Я твердо верил в награду для добрых и в наказание для злых на том свете и хранил эту веру. Мне казалось, что Семен Иваныч, на которого у нас в уезде не было управы, на том свете за все расплатится. Я думал, что те, кто замучил дядю Мишу, после смерти примут муку по заслугам.
И вот, оказывается, ничего такого нет.
Я случайно подслушал, как молилась Федосеевна, наша стряпуха. Встав в угол перед иконой, она в темноте начала монотонно бормотать. Я разобрал, что она читала молитвы. Потом, покончив с ними, вполголоса говорила не то богу, не то себе самой:
— Слава тебе, господи, за все. Хорошо, что ребята учатся, хорошо, что снег идет, — урожай будет. Путь ляжет хороший. Благодарю тебя, господи. Вот Сергей письмо долго не шлет, ты, господи, напомни ему, — ведь материнское сердце плачет, да Марья, жена-то, тоскует, а там, говорят, в городе-то война с хозяевами идет. Ты уж, господи, Сергея-то направь куда надо — туда ли, сюда ли, только чтоб по воле твоей. Бок вот болит. Ну что же, без этого не проживешь. У каждого своя болячка...
Меня поразило, как просто и искренне она говорила с богом. А я не мог уже так. Когда вечером, ложась спать, я молился, то невольно всякий раз думал: «А может, бога-то и нет...»
С некоторого времени я стал ощущать тупую боль в боку. И как туго я ни перетягивал себя, чтобы избавиться от непонятной боли, она все усиливалась, и я едва мог ходить. Я начал кашлять и хиреть. Помощи ждать было неоткуда. В селе не было ни врача, ни фельдшера. К этому времени умерла от чахотки моя тетя. Под свежим впечатлением ее смерти я вспомнил, что отец тоже умер от чахотки, умер от нее и дядя Миша в тюремной больнице. И вот и над моей головой нависла беда. Почему я должен умереть? Я жить хочу!
Я написал о своей болезни брату. Письмо мое его сильно встревожило. Он прислал мне со своим товарищем, учителем из Лесной Поляны, в зимние каникулы пилюли Гюйо, которые рекламировались в газетах и журналах как верное средство не только от туберкулеза, но чуть ли не от всех болезней. Брат и сам, видимо, не очень верил в целебное свойство присланных пилюль и в письме советовал мне быть больше на свежем воздухе и не поддаваться дурному настроению. Он прислал также два печатных листочка со статьей под названием «Бич бедноты». Я прочитал в ней, что дети рождаются здоровыми, крепкими, но полуголодная жизнь и непосильный труд подламывают им крылья. Дети бедняков гибнут, не успев расцвести, не оправдав надежд ни родителей, ни общества, и единственно верное средство от этого — уничтожение власти эксплуататоров. Я спросил у Гимнова, что это за слово такое — «эксплуататор»?
