— Вам лучше знать, вы люди пожилые, опытные. А мы что: как в книжке прочитаем, так и скажем, — уклончиво ответил я, не понимая, к чему клонит бородач.
— Мдда... — протянул тот, — ловко увильнул.
— А ты, Мирон Егорыч, тоже ведь ничего не скажешь, — подзадоривал хозяин бородача.
— Ты мои думки, сваток, знаешь, а мне любопытно молодежь послушать. Я так думаю, — обратился вдруг Мирон Егорыч к Маше, — книжки ваши врут, пожалуй, а?
— Книжки это не наши — это во-первых, — сказала Маша, — не мы их писали — это во-вторых, и, в-третьих, мы уже не дети и кое-что тоже понимаем...
— Ух, молодцы! — ударил бородач себя ладонью по коленке. — Верно!.. А вот в наших книжках не так написано.
— Как же там написано, в ваших книжках? — спрашивал сваток, подмигивая мне.
— Ты меня не торопи, скажу. Только вот Авдотьи твоей боюсь. Опять шуметь начнет...
— Не начну, не беспокойся, — откликнулась из чулана хозяйка, — надоело! Добро бы что новое сказал, а то все одно и то же: бог — обман, царь — обман, все — обман... А чего же тогда правда?
— А то правда, что мужика кругом обманули.
И тут завязался между Мироном и хозяйкой спор, который, видимо, у них не один раз и раньше загорался.
Было уже поздно. Я пошел проводить Машу с ее подругой. Маша сказала, чтобы я не уходил домой один. Завтра воскресенье, и она придет проститься со мной.
На другой день утро было солнечное, теплое. Она явилась со своими подругами. Несмотря на праздник, мужики выехали пахать: день год кормит. Такой благодатный день пропустить невозможно... Скворцы с веселым криком перелетали с одной свежевспаханной борозды на другую, набирая полный рот всякой всячины. Грачи на ветлах вели о чем-то страстный спор: «Брат? А! — «Ты куда?» — «Туда!» — «Айда!» Поднимались стаей и летели к лесной опушке.
Подруги Маши — деликатные и умные девушки — ушли далеко вперед, изредка оглядываясь на раздорожье. Я им махал рукой, и они шли, как я указывал: вправо, влево или прямо.
Не хотелось думать ни о чем. Такие чудесные дни, наверно, и существуют для того, чтобы забывать все горести и невзгоды. Мне не было никакого дела ни до попов, ни до урядников, ни до порванной у меня под мышкой старой ситцевой рубашки. Я видел только Машу, смотрел только на нее. Я чувствовал в своей руке ее руку. Мне хотелось петь и складывать стихи.
— А что, — воскликнула вдруг Маша, — если так идти и идти вперед, не останавливаясь? Ведь это очень хорошо? А? Чудесно!
— Чудесно! — поддержал я. — А не кажется ли тебе, что вон там впереди, за горой, за тем вон лесом, откроется невиданная, прекрасная страна? Там все другое — и люди, и птицы, и небо — как в сказке: светлое, радостное, веселое...
Маша вздохнула:
— А там, кроме худой деревушки и кочек на ржавом болоте, ничего и нет. И все-таки идешь вперед и ждешь, что обязательно там откроется все это самое, про что ты говоришь. Отчего это?
— Может, это у нас с детства осталось, от бабушкиных сказок про Жар-птицу и царь-девицу...
— Может быть.
Вот так мы идем с ней и разговариваем, не заметили, как вошли в лесок. Девушки разбрелись по полянке, отыскивая подснежники и ландыши, а мы, добежав до курганчика, с которого должен был открыться вид на сказочную страну, опустились на траву, вспугнув зеленую ящерицу.
Я смотрел на Машу, она на меня, и в глазах ее я видел ту сказочную страну, о которой мы только что говорили.
— Знаешь, я придумала интересную игру, — улыбнулась Маша. — Клади голову мне на колени — я тебе ладонями закрою уши и стану говорить, а ты отгадывай, что я сказала.
Я сделал так, как она велела.
Маша закрыла мне уши, я ничего не слышу, кроме веселого звона, вижу склонившееся надо мной ее радостное лицо и по движению улыбающихся губ догадываюсь, что она говорит мне: «Я люблю тебя... люблю тебя».
Она отняла свои руки.
— Ну, что я сказала? Отгадай!
— Ты сказала, какой хороший сегодня день.
— Нет, не угадал. Давай снова.
И она опять говорит: «Я люблю тебя...»
— Я ничего не слышу! — кричу я от радости. — Громче! — И она повторяет еще и еще. А я привлекаю ее к себе... Она отбивается, целует меня и убегает. Потом являются ее подруги. Они пришли проститься.
Маша провожает меня еще немного и говорит, что осенью поедет учиться в город и чтобы я тоже туда приезжал.
С курганчика, откуда я увидел сказочную страну, девушки машут мне руками. Маша идет к ним. Чтобы побороть свое волнение и горечь разлуки, в дороге я читаю вслух стихи:
В очах далекие края,
В руках моих березка.
Садятся птицы на меня,
Мне зверь — и брат и тезка.
Мне буйный ветер — поводырь,
Попутчиками — тучи.
И я иду, как богатырь,
Среди полей, могучий...
Когда приехал старший брат, то очень удивился, узнав, что я целый год прожил дома и не учусь больше в Шентале.
— Что же ты намерен делать? — спросил он меня.
— Мало ли дел на свете.
— Все-таки?
— Слонов продавать, галок считать, баклуши бить, в бирюльки играть...
— Нет, серьезно?
На семейном совете решили: готовиться мне к экзаменам в учительскую школу. Знания мои не так уж богаты, а катехизис и математику совсем не знаю. Нужно подзубрить. Брат достал мне где-то учебники, и я, как отшельник, удалился от всяких соблазнов за село, в ярмарочные лавки. Залез поближе к голубиным гнездам и повел атаку на «божественную науку».
Тексты нужно было знать наизусть. А они никак не лезли в голову.
Не помню, сколько дней я просидел на перекладинах лавок, только начал замечать, что с глазами моими делается что-то неладное. Сначала стали буквы прыгать, потом вся страница как будто передергивалась, и куда ни взгляну — темное пятно появляется, закрывая как раз то место, где я хочу читать. Занятия пришлось прекратить: я изредка лишь заглядывал в простые и сложные проценты арифметики Малинина и Буренина, с которой никогда не был в ладу.
Учитель, встретившись со мной, спрашивал:
— Ну как, готовишься?
— Уже приготовился.
— Не срежешься? Смотри, там ведь конкурс большой.
— Не срежусь!
2
И вот снова покатилась моя стружка по дороге. Я отправился в губернский город. Брат мне подробно рассказал, где нанять квартиру, как доехать со станции до Молоканских садов, — там находилась школа. Ехать с вокзала нужно было на конке.
— А сколько стоит доехать до Молоканских садов? — спросил я кондуктора, не решаясь войти в конку.
— Пять копеек.
— А нельзя ли за три?
Кондуктор засмеялся и втащил меня за руку:
— Садись, пока не уехали.
Мать строго мне наказывала копеечки зря не тратить, везде рядиться.
Губернский город произвел на меня впечатление подавляющее: шум, пыль, крики:
— Вишоны садовой, вишоны!
— Рыбы воблы, рыбы воблы!
— Артошки! Артошки!
— Углей! Углей!
— Вставлять стекла!
— Ведра починять, точить ножи, ножницы!
— Эй, шурум-бурум!..
— Геп! Геп! — кричали извозчики на прохожих. Лошади бежали, звонко цокая копытами о мостовую.
Квартиру я снял вблизи школы у вдовы. Домик чистый, с садиком. Вообще весь поселок утопал в садах. У вдовы две дочери гимназистки. Старшая — сутулая, ходила, не двигая головой, вытянув шею, как деревянная. А младшая — немного прыщеватая, но очень милая девушка с живыми черными глазами. Она мне нравилась, поэтому и на квартире мне все нравилось — даже то, что я спал на полу и что хозяйка ежеминутно меня пробирала за сор и грязь. Я вежливо извинялся и говорил:
