Большой интерес проявил Завалишин, он же Сиво-Железо, к полковому празднику, который устраивался ежегодно. Командир роты поручил ему подготовить спектакль не хуже, чем в офицерском собрании.
— Слушаю, Аким Кондратьевич, не извольте беспокоиться, — заверил Завалишин.
Ротный, в виду солидного возраста писаря, разрешил ему называть себя по имени.
— Только чтобы мои труды не пропали даром, — сказал Завалишин, — вы должны обязательно прийти посмотреть.
— Ладно, ладно, приду... Вот командир батальона прислал списки пьес, какие можно ставить для солдат. Посмотрите и выберите.
Антон остановился на пьесе «Кочубей в темнице». Спектакль состоялся в казарме. Солдаты, как в теплушках, в которых отправляют маршевиков на фронт, расселись по трехъярусным нарам, свесив ноги. Между вторым и третьим взводами, убрав два яруса, Сиво-Железо устроил сцену, закрыв ее занавесью, сшитой из солдатских палаток. Кочубея представлял ефрейтор Антипов. Орлика играл сам Сиво-Железо. Без вступительного слова не обошлось. Перед началом представления Антон вышел перед занавесью в кафтане, подпоясанном красным кушаком, и сказал:
— Мы сейчас вам представим «Кочубея в темнице». Кто такой Кочубей, как его надо понимать? Кочубей — это вроде как бы вот мы с вами, у которых отняли семью, детей, друзей, землю. Он стоял за правду, за народ, предостерегал царя Петра об измене Мазепы. Но царь не поверил Кочубею и выдал его на расправу изменникам и палачам. Те заковали Кочубея в железо и стали издеваться над ним.
— Понятно! — крикнул кто-то с верхнего яруса, наливая из чайника в кружку принесенной из города бражки. — Начинай, сами разберем, что к чему.
— Подожди, — остановил его сосед, — дай человеку слово досказать.
— У Кочубея была любимая дочка, — продолжал Сиво-Железо. — Она предала отца родного и перешла на сторону врагов.
— У них это, у мазепов, бывает! — выкрикнул кто-то.
— А нас разве не предают? — раздалось с верхнего яруса.
— Начинай!
— Тихо! — крикнул Сиво-Железо. — Начинаем!..
И когда водворилась тишина, Сиво-Железо начал декламировать «Украинскую ночь». Когда он дошел до диалога Кочубея с Орликом, занавес отдернули. Все замерли и, вытянув шеи, следили за каждым словом и жестом необыкновенных артистов в необыкновенном спектакле.
Кочубей
Злой холоп!
Окончишь ли допрос нелепый?
Повремени: дай лечь мне в гроб,
Тогда ступай себе с Мазепой
Мое наследие считать
Окровавленными перстами,
Мои подвалы разрывать,
Рубить и жечь сады с домами.
С собой возьмите дочь мою,
Она сама вам все расскажет,
Сама все клады вам укажет;
Но ради господа молю,
Теперь оставь меня в покое.
Орлик
Где спрятал деньги? Укажи.
Не хочешь? — Деньги где? скажи,
Иль выйдет следствие плохое.
Подумай: место нам назначь.
Молчишь? — Ну, в пытку. Гей, палач!..
Все повскакали с нар. И когда занавес опустился, поднялся невыразимый шум и крик.
— Орлик! Шкура барабанная! Убить такого мало. Ну и дочка — подлюга! Гады, кровососы, мазепы!
— Давай еще раз показывай!
Сиво-Железо уговаривал:
— Смирно! Тише! Я думаю, друзья, хватит!
— Еще просим, еще просит народ...
Сыграли сначала. Восторгу не было конца.
Потом пели песни, играли на балалайках и гребешках. Все это было весело и бойко, но солдаты слушали насупившись, как бы размышляя над чем-то.
5
Однажды поздно вечером мы с Антоном шли по темным улицам города. Из-за Волги дул холодный ветер. Шел снег.
— Ну и погодка! — поеживаясь, сказал Антон. — Ветрище, словно с цепи сорвался.
— Зима недаром злится — прошла ее пора, — засмеялся я.
— Да, да, — подтвердил Завалишин. — Это, кажется, из хрестоматии. Прошла ее пора!
Мы думали с ним об одном и том же: должна же с уходом этой зимы измениться жизнь, иначе никак нельзя. Детское стихотворение вдруг приобрело в нашем понимании глубокий скрытый смысл.
— Весна в окно стучится и гонит со двора. Зиму гонит, Антон!
— Это совсем хорошо, прямо, можно сказать, в точку! — восторгался Завалишин.
На душе у нас было радостно в предчувствии надвигающихся событий.
— Вот увидишь, — говорил Антон, — как с ледоходом все затрещит, как пойдет все ломаться и кувыркаться. Эх, и разыграется Волга!..
Вдруг во дворе, мимо которого мы проходили, я услыхал знакомый голос, потом еще чей-то. Я осмотрелся. Тут была квартира Темлянкина. Заскрипела калитка, и мы быстро спрятались за угол. Темлянкин замешкался у ворот, запирая калитку, а его спутник, незнакомый высокого роста офицер, позванивая шпорами, вышел на дорогу и остановился.
— Это очень хорошо, — сказал офицер, когда его догнал Темлянкин, — что вы так умно решили. Я рад, что среди молодежи, среди офицеров есть еще такие... которым дороги... которые хранят, так сказать, честь и традиции.
Оба были подвыпивши.
— Да разве можно иначе... У нас в роду никогда не было ни демократов, ни либералов. Мой отец — старый полковник, верой и правдой служил государю.
— Это очень драгоценное... качество, сударь мой.
— А как же иначе, Григорий Анфимович? Если не мы их, так они нас.
— Ну уж это — атанде‑с!.. Мы их‑с, а не они! Да‑с.
Офицер пошатнулся. Темлянкин поддержал его.
— Вы, прапорщик, знаете, что такое... преданность? — продолжал офицер. — Нет, не знаете! Вот у меня в груди все перевертывается. Да‑с. Здесь столько верности, преданности... Я словами не могу... сказать... Я петь хочу. Бо-о-же, царя хра-а-ни‑и! — заорал офицер. — Под козырек, отдавай честь, когда я гимн пою! Все вы бунтовщики, все предатели, христопродавцы... Да‑с!
— Григорий Анфимович, разрешите я вас до дому провожу, — подобострастно просил Темлянкин, беря офицера под руку.
— Раз-решаю. Ты хороший офицер, а все остальные дерьмо. Пропала Россия...
Метель все усиливалась. Как будто полчище снежных великанов прилетело откуда-то из-за Волги и начало размахивать широкими белыми рукавами и отплясывать на улице не то русского трепака, не то украинского казачка. Темлянкин со своим спутником скрылся в сплошной мгле.
— Вот она, опора-то Российской империи. Видал какая? — усмехаясь, сказал Антон. — И так снизу и доверху. Насквозь так. Вот вам офицер с университетским образованием...
— Я давно это знаю и Рамодин предупреждал.
— Ты не все знал. Он же законченный шпион, провокатор...
— А кто это с ним?
— Жандармский ротмистр Неплюев.
Простившись с Антоном, я пошел к Рамодину и рассказал о том, что мы видели и слышали.
— Сволочь, головастик! — вспылил он. — А прикидывается философом. Ну и мерзавец! Покажись он мне теперь!
— Ну-ну, не глупи! — уговаривал я друга. — Спокойствие и выдержка прежде всего.
— Какой же он подлец! — продолжал возмущаться Рамодин. — И как такие мерзавцы могут жить на свете?
Выпалив все ругательства, какие у него были в запасе, Рамодин немного успокоился. И у меня от сердца отлегло. Зная его пылкий нрав, я боялся, чтобы он не наделал каких-либо глупостей...
Через день Рамодина арестовали. По словам хозяйки, жандармы пришли ночью. Сделали обыск в квартире. Ничего не нашли. Ротмистр Неплюев был очень вежлив и все извинялся, что побеспокоил:
