В ожидании ваших строжайших мероприятий остаюсь III гильдии купец Семион Раскатов».

Я положил на стол обе бумажки.

— Какой народ... — сказал Иван Егорович, покачивая головой.

— Дрянной народ, — ответил я, прощаясь с учителем.

На улице я встретил заведующего школой попа Семиустова.

— А ну постой, озорник, — загородил он мне дорогу. — Расскажи, как ты стрелял в портрет царя?

— И вовсе не в царя, — сказал я простодушно.

— В кого же?

— В короля.

Он оторопел.

— Ага, — промычал он. — А король разве не помазанник божий? «Несть власти, аще не от бога». Король такая же священная особа, как и государь... В какого короля?..

— В бубнового! — выпалил я.

Поп разинул рот. Он был отчаянный картежник.

— Как ты сказал?! — таращил он на меня глаза.

— В бубнового короля. Взял бубнового короля и нарисовал его на картонке, а на нем для цели поставил бубня...

Тут поп так расхохотался, что гоголевский смеющийся генерал показался бы по сравнению с ним детской игрушкой. От его смеха лошадь водовоза шарахнулась в сторону и въехала оглоблями в частокол. Пустая бочка слетела на дорогу и вместе с ведром покатилась под гору.

— Ну и озорник!.. Ну и пройдоха! Как же тебя не исключить!

Вечером к Леночке, где я остановился, пришла Маша. Обменявшись незначительными фразами о здоровье, о погоде, о времени отъезда и приезда, мы замолчали. Разговор поддерживал Миша — маленький брат Ванюши Боброва. У Миши был веселый и общительный характер. Леночка смеялась до упаду. Маша только улыбалась.

Я молчал, смотрел на нее и старался надолго запомнить ее простые милые черты — пушистые волосы, загоревшее лицо, мягкий грудной ласковый голос, блеск живых выразительных карих глаз и знакомые движения.

— Какая у вас Шешма-то маленькая! — говорил Миша.

— Какая Шешма? Что за Шешма?

— Это, — заметил я, — так реку у нас зовут.

— А у нас ведь не Шешма, а Кондурча, — засмеялась Маша.

Я сижу и радуюсь, что мы все вместе и так просто и задушевно разговариваем.

И долго еще Миша забавлял девушек, пока Витя, брат Маши, не пришел за ней.

— Я, наверное, поеду в Самару, учиться... — тихо сказала Маша, когда мы остались одни. — Приезжай и ты...

Мы прощаемся. Я иду их провожать.

— Спасибо, Маша. Через год приеду. А сейчас не могу еще с Шешмой расстаться: мне подучиться надо.

Она рассмеялась, и я был рад, что она поняла меня.

— Ты не сердишься?..

— Нет. А ты?

— Конечно, нет!.. Я ведь глупая девчонка.

— А я глупый мальчишка. Ну, прощай... — и я взял ее руки и порывисто поцеловал в ладошки.

Она сказала: «Я буду любить тебя всю жизнь», — и побежала от меня. А я смотрел ей вслед. Фигура ее то скрывалась в тени домов, то снова появлялась, когда она выбегала на лунный свет.

Мне было хорошо и немного грустно. «Прощай, милая Маша!.. Мы еще встретимся... Обязательно встретимся...»

...Вернувшись домой, я прежде всего принялся за отепление избы. Изба наша была старая, ветхая, нижние венцы совсем прогнили. Я засыпал завалины, промазал пазы глиной.

Я наскучался по крестьянскому труду и с большим удовольствием чистил двор, крыл крышу у хлева, отеплял его, рубил дрова, носил воду, задавал корм корове и овцам, гонял их на водопой.

В один базарный день встретил я среди возов Павла Анисимовича и очень обрадовался ему.

— Павел Анисимович, здравствуйте, каким товаром торгуете или только покупаете?

— А, Миколка-инженер, вот ты какой стал, настоящий мужик вырос! Здорово, здорово, друг. — И он крепко меня обнял. — Вот какая встреча, скажи на милость, а? Что ты здесь делаешь?

— Как что? Я здесь живу — вон наша избенка; идемте к нам, наши будут рады вас видеть, я им рассказывал о вас.

— Ах да, — прервал он меня, — ведь ты старокувакский.

Павел Анисимович почему-то отказался идти к нам. Мы отошли немного в сторонку от возов и лавок, туда, где было поменьше народу, и присели у церковной сторожки на завалинку.

— Ну, докладывай, докладывай, — поторапливал он меня. — Где ты жил, что поделывал? Учишься? Нет?

Я рассказал ему коротко, как учился во второклассной школе, встретился с Гимновым, как мы с ним дружили и решали вопрос, кто кого создал — бог ли человека или человек бога, и как нас, «милых дружков», выгнали из школы. Мне нелегко было в этом признаться Павлу Анисимовичу. Я почему-то думал, что он будет меня ругать: раньше он часто говорил мне, что я обязательно должен учиться. Но Павел Анисимович, к моему удивлению, только улыбнулся и погладил свой небритый подбородок.

— Да, история с географией, — проговорил он. — Ну, что тебе на это сказать? Таких, как ты и Гимнов, везде будут вытуривать — не ко двору вы ни попам, ни урядникам... Плохо, конечно, что учеба прервалась. Ну, да ты наверстаешь... Это еще не уйдет. А о том, кто кого создал, и разные там мысли, как человек стал человеком, — это вопрос, конечно, интересный и правильно об этом сказано в записках дяди Миши. Только ты не думай об этом больше. Не об этом сейчас думать надо. Народ на это смотрит просто: взял боженьку за ноженьку да об пол.

Меня так и подмывало рассказать Павлу Анисимовичу о встрече с Антоном Завалишиным. Но ведь Завалишин сказал, чтобы я молчал о разговоре с ним. Как тут быть? Однако я привык доверять Павлу Анисимовичу и решил, что ему можно рассказать.

— Павел Анисимович, — начал я, — как бы вы поступили, если бы встретили друга Михаила Игнатьевича, настоящего, хорошего друга, вот такого же, к примеру, как вы, и он попросил бы вас никому не рассказывать о нем?

— Я что-то не пойму, о чем ты говоришь.

— Ну стали бы вы другому кому-нибудь рассказывать о нем, например мне...

— Другому бы не стал, а тебе бы, наверно, рассказал.

— Так выходит, и я могу рассказать вам?

— Конечно, — улыбнулся лукаво Павел Анисимович, — мы же с тобой друзья. Ты как считаешь?

— Друзья, Павел Анисимович, — с чувством отвечал я.

Я подробно рассказал Павлу Анисимовичу о встрече и разговоре с Антоном Завалишиным.

Оказывается, учитель давно знал семью Завалишиных и Антон ему хорошо знаком.

— А ты не только инженер, но и великий конспиратор. Так и надо! Молодец! — сказал Павел Анисимович, выслушав меня. — Это хорошо, что ты повстречал Антона. Он тебе поможет встать на правильный путь. А жить, брат, стоит только для одного — бороться за счастье народа. За это боролся и умер твой дядя, за это борются друзья его. Это и твой путь. Эх, скинуть бы мне этак годочков пятнадцать — двадцать! Ну, ничего, сил во мне еще много. Все мы им припомним, друг мой Микола, и то, как нас гоняют из города в город, как морят голодом и холодом и как на плите поджаривают. Не забывай ты этого, Николай.

— А я, Павел Анисимович, и не забыл, память у меня добрая.

Пришел я домой взволнованный и радостный. После разговора с Павлом Анисимовичем я как-то сразу понял, что такие, как он и Завалишин, и есть те смелые и благородные люди, о встрече с которыми я так страстно мечтал. Только раньше этих людей и встречу с ними я представлял несколько по-иному и невольно теперь улыбался своим детским мечтам о больших друзьях.

Осень с поблекшими красками, с запоздалыми цветами, криком журавлей, скрипом телег навевала на меня какую-то спокойную ясность. Я смотрел на серенький осенний пейзаж, на огромные лужи у ворот, в которых купались чьи-то гуси, роняя белый пух на мокрую траву, и чувствовал себя счастливым.

...Дует ветер по полям, поднимая клубы пыли; бегут белые прозрачные облака по ясному небу. Смотришь на облако, а на него набегает другое... третье... И уже не тают они, а все растут и растут.

Так встают передо мной картины моей юности. Пришла пора новых встреч, новых юношеских увлечений, горестных и радостных...