— Вот уж и нет, неверно судите: когда человек в горе или печали, лицо у него бывает умное, тогда он не заглянет сюда.

— А вы что — большой поклонник печали?

— Вовсе нет, хотя она всю жизнь навяливается ко мне в сожительницы. Только я несговорчив, и она, как наш эконом, из себя выходит и норовит мне в космы вцепиться. А у меня, видите, кудрей еще драки на две, на три хватит.

Апостол обходил всю мастерскую, останавливался перед каждой вещью и говорил всегда что-нибудь свое, новое, оригинальное, и поэтому было любопытно и интересно его слушать. Вот он задержался около ломберного стола, у которого нужно было переменить продравшееся сукно.

— Сразу видно, — заметил Апостол, — что за этим столом потрудились на славу. А впрочем, сей предмет мне мало знаком. Неповинен я в лохмотьях его. И не знаю, что за удовольствие сидеть за ним! Когда я служил денщиком у генерала, соберутся, бывало, гости, сядут за такой столик и сидят до утра, а я торчу у печки с кочергой и только слышу: «пики», «девять бубен», «остался без двух!». А что это такое, и сейчас не знаю. Игра!

Рамодин посмотрел на меня и криво улыбнулся. Он не верит. Апостол заметил его косой взгляд, но не смутился.

— А шут с ними и с пиками-то, — сказал он, — дело не в них. Вы вот что, вьюноши, не забывайте — вещь может больше рассказать о себе, чем человек. Человеку заткнут рот, он и молчит, а вещь не молчит. Стол ли, стул ли или вот, скажем, долото многое могут рассказать, только надо научиться слушать. Каждый предмет, сделанный руками человеческими, это, братцы мои, такая наука, что ни в какой школе не узнаешь. Подумать только — разве это не чудно: вы сделали стол, а сидеть за ним будет другой, который вас и знать не хочет; сшили сапоги, а носить их будете тоже не вы.

— Да уж это известно, — солидно вставил Рамодин, — сапожник — без сапог, а столяр — без стола.

— Во-во, — подхватил Апостол, — уразумел, значит? По-вашему, это так и надо? Или так, мол, было, так и будет? Шалишь! Так было, но не будет.

— А как же будет? — спросил я.

— А так: кто не работает, тот не ест. Это раз. Землю тем, кто пашет! Это два. А наука чтобы всем была. Вот так.

— Это бы куда лучше, — поддержал Рамодин, — да вот грех какой — не бывает такого на свете.

— Бывает, — не сдавался Апостол. — И совсем недавно было, в тысяча девятьсот пятом году. Погодите, скоро опять будет.

Эти разговоры с Апостолом нас волновали. Мы прислушивались к ним и думали: что это за человек такой? Откуда он явился и чего ему от нас надо? Если верить ему, он из крестьян какого-то приволжского села, был на военной службе, в Маньчжурии с японцами воевал. Когда вернулся домой, пошел жечь помещичьи усадьбы. А потом над мужиками учинили расправу: кого пороли, кого сослали в Сибирь, выпороли и его и загнали чуть не на Сахалин. И он не то отбыл ссылку, не то бежал. Тут он недоговаривал чего-то; твердил, что мужиков еще надо много учить, они темные, как осенняя ночь, на них господа ездят верхом, как ездил кузнец Вакула на черте. Про себя говорил, что у него дома нет никого, кроме каких-то сватьев, что он вольный казак — куда хочет, туда и пойдет. Мне сначала он не понравился, и я предупредил ребят, чтобы они были с ним в разговоре осторожны. Но они горой стояли за Апостола. Им по душе пришлась его веселость, остроумие, и они уверяли меня, что он ходит к нам без всякой корысти, любит нас. Мы рассказывали ему о своей деревне, о семье, а он расспрашивал нас об урядниках и попах, как они к нам относятся.

— Хлеба даром не едят, — отвечал я ему, — потолкуют с тобой о том о сем, о сиротстве слезу пустят, даже стишок подходящий прочитают, а потом начальству опишут о тебе: это, мол, такая сирота, о которой плачут тюремные ворота.

И я рассказал ему, как написали на меня донос урядник и лавочник.

— С ними ухо надо востро держать, — подтвердил Апостол, — соглядатаи первейшие. Ты еще не успел подумать, а они уже твои мысли в исходящую вписали. От них надо подальше.

И прочитал мне стихи:

— А мы все тут как на ладошке, — успокоил Рамодин, поглядывая на меня, — с нас взятки гладки, ухватиться негде.

— Ну то-то вот, смотрите, чтобы не получилось так: «одно и то же надо вам твердить сто раз, твердить сто раз», — пропел он улыбаясь.

Школой заведовал протопоп Павел Протонский. Низенький, но довольно плотный старикан, обросший весь серо-зелеными волосами. И ряса на нем была такого же цвета. Он слыл незаурядным хозяйственником и администратором. Говорили, что его послали в нашу школу после 1905 года «спасать положение», когда ученики еще продолжали волноваться.

Раньше учительская школа находилась не в Самаре, а в большом приволжском селе Обшаровке. Все волнения и политические выступления учащихся школы происходили там. А мы только слушали рассказы старшеклассников о тех счастливых временах, когда ученики сами управляли своей школой, и завидовали счастливчикам.

Протопоп был груб и прямолинеен. Он как-то странно сочетал деспотизм с наивным прямодушием. Всех учеников звал на ты. Многим это не нравилось. Однажды мы обсудили это в классе и заявили протопопу:

— Почему вы нас называете на ты? Это неуважительно.

Опустились очки на конец носа протопопа, и глянул он поверх очков на нас недоуменно и непонимающе, даже рот разинул. Потом как будто спохватился: «Ах, да! Понял!»

— Ну, это неважно... У меня такая привычка... На «ты» ведь зовут самых близких людей, семейных, своих... брата, сестру, детей...

— Ослов, баранов, будущих учителей, — подхватили с задних рядов.

— Чего?

— Это мы так, промеж себя спорим.

— Ах, спорите, — обрадовался чему-то протопоп и продолжал: — Кому как нравится, а я вот ни с кем не люблю выкаться... только по обязанности. Вот у нас, бывало, на Кавказе...

Эта фраза во всех случаях его выручает. Все знают, что такая у него поговорка... Сейчас, значит, что-нибудь расскажет он прелюбопытное. Мы заулыбались. А протопоп сошел с кафедры, руки на животе сложил, пальчиками играет на наперсном кресте, голову набок склонил.

— Вот архиерей... преосвященный... Его надо на вы, а вот господа бога язык не поворачивается на вы назвать, никак не поворачивается...

Мы засмеялись: понравилось!

— Вот вам и «ты».

Однажды вечером, когда мы готовили уроки, рыжий маленький и смешливый Волохин вдруг сказал:

— Я вот пойду сейчас к протопопу и заявлю: «Отец Павел, я в бога не верую. Что мне делать?» А он в ответ: «Вышибу из школы... Все вы безбожники!..»

Ребята смеялись, но разговор о боге не прекращался. Бог крепко цеплялся за наши души. Завязывался спор. Кричали кто во что горазд.

— Я не верю ни в бога, ни в черта, — горячился Федя Комельков, — но для государства он нужен.

К нему вихрем подскочил Рамодин.

— Значит, ты не веришь? — спросил он Комелькова.

— Нет, — твердо ответил тот.

— Не веришь, тогда вслух скажи: «Если бог есть, то пусть я подохну сейчас же, вот здесь, как собака».

Все насторожились. Комельков, огромный детина, опешил. Испугался. Его друзья знали, что у него в тужурке, над сердцем, зашит маленький медный образок.

— Бога нет, поэтому нечего о нем и говорить, — как-то жалко и нерешительно прошептал он.

— Если нет, тогда тем более скажи, — все настойчивее требовал Рамодин.

— Говори, говори! — зашумели вокруг.

Комельков совсем растерялся.