Я хотел, чтобы она положила руку на мой горячий лоб.

Но Маша ушла. Ушла как чужая.

Вскоре приехал водовоз Петруха, и меня отвезли в больницу в соседнее село.

Когда через две недели я вернулся в школу и, не зная, что мне делать с перевязанной рукой, слонялся из класса в класс, Иван Егорович заявил, что лучше всего мне теперь же ехать домой. А об экзаменах я могу не беспокоиться — переведут по годовым отметкам.

С Леночкой мы давно уже стали друзьями. Отец ее собирался ехать в Кувак в лесничество и по пути соглашался захватить меня. Накануне отъезда я собрал свои вещи и перебрался к Леночке на квартиру.

Она уже знала про мою беду и сочувствовала мне: была предупредительно ласкова и ухаживала за мной.

— Вам, наверное, больно руку-то?

— Да нет, что вы! Теперь уж все прошло.

И мне правда уж не было больно.

Мне хотелось проститься с Машей по-хорошему, но я, не знал как. Написать письмо и вызвать — не придет, на квартиру пойти — как мать ее на это посмотрит?

Я сидел во дворе на бревнах и придумывал тысячи способов, как поговорить с Машей.

«Ах, Маша, Маша, если бы ты только знала, что у меня на душе, ты бы сама пришла ко мне... Нельзя не посочувствовать тому, кто так любит... кто так мучается», — думал я, держа на весу свою забинтованную руку, похожую на куклу.

— Лена дома? — вдруг послышалось под окном.

— Дома, дома, Маша, заходи...

— Да нет, спасибо, я на минутку, спросить, нет ли у тебя, Леночка, вязального крючка? Понимаешь, всех обегала. Я свой потеряла, такая досада, а купить негде...

— Сейчас посмотрю, должен быть.

— Мне совсем немного осталось довязать.

— Да ведь ты ж кончила эту шапочку.

— Кончила... Да вот... видишь... распустилась опять...

Сердце у меня стучало, словно молоток о стенку. Я слышал только голос Маши. Она стояла за углом. Я боялся к ней выйти и, замирая, слушал разговор.

Закончив о крючке и вязании, девушки перешли на хозяйство, с хозяйства на прогулку в лес, потом начали говорить о погоде, цветах, затем о домашних: кто что делает, с кем дружит и почему.

— А куда твой отец уезжает?

— К лесничему.

— А когда он едет?

— Кто?

— Да твой отец-то?

— Завтра утром. С ним ваш Куплинов.

— Это как наш?!

— Ну, из вашей школы! — засмеялась Лена. — Руку-то он как изувечил!..

— Сам виноват: лезет куда не надо.

— А мне его жалко. И ученье у него оборвалось.

— Да, да. Ну, спасибо. Ты не боишься одна-то? Я отпрошусь у мамы и буду к тебе приходить ночевать, когда они уедут.

— Да хоть сегодня приходи.

— Сегодня нельзя. Прощай. Спасибо.

«Маша, Маша, погоди! — хотелось мне крикнуть. — Не уходи! Я тебе все расскажу».

Я выскочил из-за угла. Она оглянулась. Я отвернулся.

На другой день я встал с восходом солнца и отправился в школу, твердо решив проститься с Машей. В школе еще все спали. Петруха запрягал лошадь.

Я прошел по всем классам, спальням, поднялся наверх, дверь Машиной комнаты была заперта; спустился вниз, вышел в сад. Отсюда я увидел, что окно ее комнаты открыто.

Где она? Спит? Может быть, на кухне с матерью? Я опять поднялся наверх по лестнице на кухню учителей и в это время услышал во дворе отчаянный куриный и петушиный крик: мать Маши и Федосеевна ловили петуха.

— Гони, гони его в амбар! — кричала мать Маши.

Федосеевна побежала, споткнулась о чурбак и упала.

— Ах, будь ты неладный!

Я пошел к своей квартире и уже подходил к школьным воротам, когда услышал:

— Куплинов! Куплинов! Коля! Ты уезжаешь? Подожди минуточку, я сейчас...

Это кричала Маша из окна второго этажа. Боже мой, какой у нее был взволнованный голос!

Выйдя за ворота, я на минуту заколебался: остановиться или нет?

Присев на скамейку у ворот, я услышал за забором торопливые шаги и посмотрел в щель. Это Маша бежала к воротам, сверкая босыми ногами. Я вскочил и побежал к дому Леночки.

Леночкин отец, молчаливый высокий мужчина, уже запряг лошадь. Проглотив на ходу чашку чаю и захватив в охапку вещи, я уселся в тарантас.

— Прощайте! Счастливого пути! Поправляйтесь скорее! — ласково говорила Леночка.

— Спасибо, Леночка. Постараюсь поправиться. Будьте здоровы. Передайте привет... товарищам.

Ехали мы мимо школы. У ворот стояла Маша. Мне опять хотелось подойти к ней и сказать:

«Прощай, дорогая Машенька! Не забывай меня. Я тебя не забуду».

Но я сидел молча, насупившись. Проехав с четверть версты, я оглянулся.

Маша все стояла у ворот.

Я, кусая губы, зашмыгал носом...

— Ты что? Аль жалко расставаться со школой? — спросил Леночкин отец.

— Жалко... Немного...

— Ну, чего там... осенью опять приедешь.

Он взялся за кнут, и лошади бодрой рысцой выбежали за село.

Дома не удивились моему несчастью.

— Я говорила, что он голову сломит, так оно и вышло! — встретила меня мать, и начались расспросы, что, да как, да почему.

В деревне я на правах больного почти ничего не делал и бродил по полям, ходил с братьями в лес, на рыбалку.

Мысль о Маше не покидала меня. Каждую ночь я видел ее во сне. Днем я часто уходил в луга, ложился в траву и начинал петь.

Песня моя не имела слов. Мелодия была тоскливая, печальная. Я говорил Маше, что не надо нам ссориться: жизнь тяжела, а мы хотим сделать ее еще тяжелее.

Однажды, забравшись в заросший травой и кустами овраг, я импровизировал свои грустные песни.

Вдруг над моей головой раздался голос:

— Ну и дурак, ну и дурень!

От неожиданности и стыда я не сразу пришел в себя и поднял голову из травы.

Кусты зашумели, зашумела трава, и я услышал шаги. Человек средних лет с щетинистыми усами, в городском заплатанном пиджаке, в новых лаптях и широких мешочных штанах подошел ко мне и сел рядом.

Выдержав паузу, достаточную для того, чтобы рассмотреть меня поближе, он сказал:

— Ну что ты ревешь, как бычок?

— А какое тебе дело? И что тебе от меня надо? — рассердился я на непрошеного гостя.

— Эге, да ты, оказывается, перец!..

— А ты кто такой?

— Я-то? — спросил гость и заиграл умными глазами. — Да разве ты не признаешь сову по рогоже, а попа по толстой роже? Я тоже молодец, да на свой образец.

— Кабы был молодец, по кустам бы не прятался, — перешел я в наступление.

— Это ты верно сказал. Ну и квит, значит. Так?

Он смотрел на меня, я на него.

— Что-то ты уж больно скоро на мировую пошел, — попытался я уколоть его. — Говори, чего надо?

— Ишь какой нетерпеливый! — весело ответил он. — Ей-богу, ты, оказывается, парень совсем не такой, как мне из-за кустов померещилось. Изволь, скажу. Прежде всего, конечно, мне надо поесть и покурить.

— И выпить, — добавил я.

— Ну, выпьем-то мы с тобой на великий праздник. Иль ты не пьешь?

Он смешно пошевелил усами, потом пытливо посмотрел на меня исподлобья и ласково спросил:

— А ты из этого самого села, из Старого Кувака?

— Да. А что?

— А вот что, — начал он серьезно, — в этом селе жил когда-то мой хороший друг. Он у нас на заводе работал. Душевный человек был и с моим братом большую дружбу водил. Частенько он у нас в доме бывал, насчет хозяйских махинаций, бывало, все разъяснял.

— Кто же это такой? — спросил я.

— Да ты, наверное, не помнишь... Михаилом звать, по фамилии Петров...

— Михаил Игнатьевич?! — с волнением воскликнул я.

Незнакомец повернулся ко мне всем корпусом и посмотрел на меня во все глаза.

— Что с тобой? — спросил он, увидев мое волнение.

— Да это... дядя мой...

— Вот оно что! То-то обликом ты на него схожий.

— А вы его хорошо знали? — спросил я.

Мы разговорились, и незнакомец поведал мне о дяде Мише многое такое, чего я еще не знал.