Сегодня петров день. Пора идти к Пугачихе.

— Здравствуйте! С праздником вас, с Петры и Павлой! — Это говорит бабушка, она пришла от обедни. — Что же вы, молодые люди, в церковь-то не пошли? А какая служба-то была, какое благолепие!

Слепая, она заблудилась на площади, и ее довела до дому соседка Клавдия. Мать усадила Клавдию за стол, угощает чаем, расспрашивает, как она живет с новой матерью. У Клавдии умерла мать, и отец недавно женился второй раз. Как же об этом не поговорить? Клавдия просит моего старшего брата, чтобы он сыграл что-нибудь на скрипке.

Брат быстро наладил скрипку и начал играть «Не туман ли за морем тучей поднялся».

Под шумок, сунув краюху хлеба за пазуху, я побежал из избы через площадь на яр. А оттуда огородами по тропинкам на мост, к Пугачихе, где должен встретиться с Артемием Яковлевичем. Ждал долго. С горы было видно все село и прилегающие к нему поля. Я видел главную улицу и площадь, по которым проезжают и почта, и земский начальник, и становой. Не минует этой дороги и Артемий Яковлевич.

Я гляжу за выгон далеко-далеко в поле, стараясь не пропустить ни одной подводы. И вдруг, не успел я глазом моргнуть, как увидел скачущую тройку на площади. Откуда она взялась? Ах, да! Это лесничиха приезжала к обедне и вот теперь, после поповского угощения, возвращается домой. Увлекшись, я и не заметил, как у полевых ворот появилась другая тройка, тройка вороных... Вот уж она мчится по большой улице, за ней клубы золотой пыли. Наши! Наши! Они! Едва я успел сбежать с горы и, запыхавшись, остановиться у больших камней, лежавших по сторонам дороги, а тройка уже загремела по мосту, повернула к большим камням. Коренной встал как вкопанный, и я уже в тарантасе, меня крепко обнимает Степаныч. Рядом с ним Мирон. А где же Артемий Яковлевич? Почему его нет?

— Нам надо свернуть в лес, покормить коней, — говорит мне Мирон, — дорогу небось здесь знаешь?

— Еще бы не знать, — говорю я, пристраиваясь поудобнее на ящиках, лежащих посредине тарантаса. — Правь вон до тех дубочков и поворачивай влево.

И тройка скачет во весь дух, и нам, чтобы слышать друг друга, приходится громко кричать. Я кричу Степанычу в ухо, что все эти места исхожены мной вдоль и поперек, что здесь когда-то Емельян Пугачев прятал свою артиллерию. И до сих пор тут пушки находят.

Свернули в лес. По просеке шагом выехали на заросший густым орешником поруб. За порубом опять лес; нырнули в него, стали спускаться в овраг, где в изобилии росли грибы, малина, костяника; потом снова выехали на поруб — заросший, трущобистый. Из-под корня старой березы выбивался родник, мелодично булькая струйками между разноцветными камнями и круглыми гальками. Вот здесь, у родника, и распрягли лошадей. Мирон выдернул откуда-то сбоку тарантаса косу; пошаркал по ней смолянкой и стал косить для лошадей лесную траву, сочную, пахучую...

Степаныч уже приладил к оглобле, положенной на дугу, чайник. Он морщился и жаловался на грыжу, которая разыгралась у него не ко времени, должно быть, от тряски.

— Так, значит, в этом самом селе ты и живешь? — спрашивал он меня.

— Вот тут и живу. Вы мимо нашей избы проехали. Она на площади, третья от угла...

— И Раскатов, твой благодетель, тут же блаженствует?

— Тут. На углу у церкви, в большом доме.

— А здорово мы тогда его разыграли? — улыбнулся Степаныч.

Чайник закипел. Мирон заваривает какую-то траву, которую сорвал на просеке, и мы принимаемся за чаепитие, наслаждаясь душистым медовым запахом нашего напитка.

— А где же Артемий Яковлевич? — спрашиваю я.

— Наверное, дома сидит, — с усмешкой ответил Степаныч, — чай с вареньем пьет, не поехал с нами.

И стали говорить, какой странный и непонятный человек этот Артемий Яковлевич. Будто бы и барин, а льнет к мужикам. С начальством не ладит, семьи не имеет, — землю крестьянам роздал. Не поймешь, чего он от жизни хочет...

— А человек он душевный, — сказал Мирон, — сердце у него доброе. Вот и все.

— А я это так понимаю, — продолжал Степаныч. — Он хоть и помещиком родился, а к делу к этому совсем не подходит. Но он человек образованный, умный, знает, что революция неизбежна. Вот его и тянет сюда.

К вечеру, когда лошади подкормились и мы, заложив тройку, выехали на большую дорогу, у Степаныча еще пуще разыгралась грыжа. А когда приехали к леснику в сторожку, чтобы оставить у него новый ящик с «воблой», Степаныч вынужден был там заночевать. Мы с Мироном выехали до света. Знакомая дорога. Сколько раз я и один, и с братьями, и с бабушкой ходил по ней из Старого Кувака в Кармалку и обратно. Пока месяц освещал дорогу, мы ехали быстро, а когда он скрылся за гору, лошади пошли шагом. По пути — большая татарская деревня Бикаулово или, как у нас называли ее, Биткулово. Читая «Кавказского пленника», я представлял себе аулы в виде этой деревни. Здесь пахло горелым кизяком и еще чем-то таким, чем никогда не пахло в нашем селе.

Лошади мчатся дальше — ветер в ушах свистит. Мелькает татарское кладбище, белые камни на могилах, мечеть, мельница, кузница.

Лошади пробежали мост через Шешму, и вот уж они на горе. На той самой горе, где мы с бабушкой всегда отдыхали и она мне рассказывала, как в этом овраге во время ливня пастух утонул. Ему надо было стадо перегнать на другой берег, а в овраге разлив, словно в половодье. Коровы и овцы переплыли, а ягнята начали тонуть. Пастух стал их спасать, и сам пошел на дно...

...Светает. Топот коней будит в полях тишину. Мелькают седые ветлы, пушистые вербы. Мы въезжаем в «шешминскую крепость». Только высокий вал, который мы проехали, напоминает, что здесь были боевые дела. Баба с пустыми ведрами хотела было перейти нам дорогу, но раздумала — остановилась, ждет, когда мы проедем.

У поповского дома старик работник подмазывает колеса у колымаги, собирается, видно, ехать за сеном. На крыльце поп, в шляпе, без подрясника. Оба они смотрят на нас: кого бог несет в такую рань?

Переезжаем плотину у маленькой речушки. Когда-то я здесь проходил ночью и все дивился, почему луна поднимается не с той стороны, с которой она всходит в нашем селе. Так тогда я и не разгадал эту загадку. Здесь, у затянутого зеленой ряской пруда, приютилась небольшая мельница, каких многое множество на нашей земле. Сейчас, в начале жатвы, на мельнице редко кого встретишь; но через неделю-две мужиков тут будет достаточно, они приедут на помол с новым зерном. Мирону тут никак нельзя не остановиться. Мельник ему друг-приятель. Они вместе работали на сахарном заводе, а потом обоих Завалишин направил к Быкову. Мирон оставляет своему другу дорогой подарок, такой же ящик, каких мы немало привезли из города на пчельник.

А вот и Нижняя Кармалка. Здесь я сдавал экзамен в церковноприходской школе. Это было такое событие, о котором долго толковали в нашей семье. А потом пришли, как говорила бабушка, тужики-пыжики. Кармальские мужики поднялись вместе с соседними деревнями и пошли громить варваринского барина. Запылали барские усадьбы в Варваринке, в Дурасове, в Ермолове... Зарево пожаров каждую ночь вспыхивало повсюду, по всему уезду. А затем наехали стражники, казаки, хватали мужиков, пороли, били, расстреливали, вязали стариков и увозили куда-то. Деревня наполнилась стонами, воплями и слезами...

Вот и другая Кармалка — родина бабушки. У меня сердце перевернулось при виде сереньких избушек. Здесь впервые открывался мне мир. Здесь среди ужасов, посеянных на земле бабой-ягой и Кощеем Бессмертным, родилась в Фросиной сказке золотая мечта о крестьянском счастье. Здесь я впервые услышал чудесную сказку о Жар-птице, от одного пера ее загорается яркий день. Как тосковало мое сердце об этой заброшенной глухой деревушке, сколько раз я видел ее во сне! Вот на горе стоит дом Христины, где мы жили. Избушка совсем постарела и накренилась набок; вон подгорные студеные ключи, куда я ходил за водой, и рядом Евполов сад, в нем ребята лакомились зелеными кислыми яблоками. А где же сторожка, в которой была школа? Нет ее, она сгорела. Я часто вижу ее во сне. Так со многими бывает — потеряет человек руку или ногу, инвалидом станет, а во сне видит себя совсем здоровым, крепким. Бывает, говорят, и так, что отрежут ногу, а пальцы, которых нет, щекочет и покалывает (это уже наяву). Как странно устроено все на свете: болеешь о том, чего уже нет, и не замечаешь того, что всегда с тобой рядом, чем ты дышишь и живешь.