Фуганок — медлительный и важный, держится особняком, не любит шлифтика, своего ближайшего родственника, за его легкомыслие и малый вес, но из-за нужды с ним «водится», в некоторых случаях они пытаются неудачно заменить друг друга. С материалом фуганок обращается деликатно, вежливо. Не рвет и не мечет. Голос у него густой, мягкий, приятный. Стружку он старается выгнать как можно тоньше и длиннее, смеется над товарищами, которые не выбрасывают стружку лентой. Уважает себя за умение длиннейшие доски и бруски вытянуть в струнку, обработать, как ему нравится; ошибки шерхебеля и рубанка исправляет очень быстро, решительно и больше всего этим гордится. Но руки может намаять своему хозяину изрядно, о чем он и не подозревает.

Зензубель, отборки, сверла, стамески — важная и тонкая публика. Путать их — страшная обида им. Ни один инструмент не терпит невнимания к нему, а эти особенно. С ними держи ухо востро и гляди в оба.

А пила? Ой, сколько она испортит крови, пока научишься ею двигать в желаемом направлении. Но зато, когда изучишь ее повадки, она по твоему желанию делает чудеса. Легко, свободно и всегда с песенкой идет на любой приступ. За небрежность жестоко мстит, царапается, кусается острыми зубьями и цепляется за что ни попало.

Материал — дерево, липа, дуб, береза, клен, орех.

Липа — белая, мягкотелая, рассыпчатая, податливая красавица.

Береза — характером потверже и не так податлива, но уж зато, обработанная, приобретает вид мужественной, суровой красоты.

Клен — добрый молодец, твердый, стройный, в красивом наряде с мраморным отливом, с разводами в коричневую полоску.

Дуб — упрямый и тяжелый, но на него положиться можно: не подведет.

Орех — редкий праздничный гость. Очень нарядный. Весь-то он в пятнышках, дырочках, точечках, морщинках. А попробуй тронь! Он покажет себя! И откуда что возьмется. Как в сказке: ударился об землю и встал передо мной, как лист перед травой, цветистый, степенный красавец! Под него уж трудно подделаться...

Ильма — это девка-чернавка. А не поленись — отделай-ка ее! И хрупка-то она и дряблая будто, а вот теперь она и дубу под стать, словно сестра родная.

Сосна! Это так и поит тебя своим смолистым ароматом. Когда над нею работаешь, будто в бору гуляешь. Ткнешься лицом в мягкие душистые стружки и все на свете забыл, сам стал сосной, сучочком ее. Это матушка родная, любимая. Самое ласковое, самое доброе и щедрое дерево. Чего из нее только не сделаешь: и грубый стол и тонкий ларчик.

Шумит мастерская. Поют пилы и рубанки. Ухают и ахают молотки с киянками. Кипит работа. Дерево поворачивается на верстаке то одним, то другим боком или вертится в головокружительной скачке на токарном станке.

«Ш‑р-р‑р», — летят вихрем стружки.

— Кто взял малку с ярунком?

— Дежурный, клею!

Ребята снуют взад и вперед. Одни доски подготавливают, другие фугуют, третьи клеят щит... Здесь сосна превратилась в раму, там растет этажерка.

Лопухов полирует. Увлекательная работа. Крышка черная, покрыта лаком. Будто гладко. Чисто, блестит! Но это что! Работа еще не кончена. Лопухов берет вату, наливает на нее политуру, завертывает в чистую тряпку и смазывает ее деревянным маслом. Засучивает рукава, расставляет ноги, нагибает голову и кружит в воздухе рукой, не касаясь крышки. Потом с налету — раз на крышку! И, не останавливаясь, пошел снова кружить по ней быстро, ровно, спокойно. На крышке — следы кругов. Лопухов все кружит, меняет тряпку раз, два, добавляет политуры и масла. Следов все меньше, и через час, через два — яркая зеркальная поверхность. Он глядится в нее, улыбается и поправляет волосы, спустившиеся на потный лоб.

Подходит старший мастер:

— Хорошо, хорошо, Лопухов. Будет пока. А если потускнеет, снова начинай.

— Дежурный, краску приготовь!

— Давай болванку!

— Что там за собрание? — кричит мастер. — Андреев, что ты потерял?

— Палец он отрубил и никак не найдет в стружках...

Андреев, намотав на руку фартук, ползает на коленях и ищет в стружках свой палец. Кровь просачивается через материю, и Андреев все наматывает и наматывает грязный фартук.

— Сколько раз вам говорил — не смейте брать топор! — снова кричит мастер. — Одевайся и беги в больницу.

Андреева уводят.

Мастер ушел. Я нахожу себе развлечение: надуваю ртом воздух в пустую жестяную банку из-под лака и сую ее в печь. Получается неожиданный взрыв, и банка вылетает из печки. Я проделываю свой опыт еще раз, и банка снова с грохотом летит к двери.

Собираются ребята.

— Это ты как? — спрашивает меня Федька Сурков, толстый любознательный парнишка. — Ну-ка еще раз сделай.

Я показываю. Федька берет банку с остатками политуры, бултыхает ее, чтобы лучше смочить внутри, надувает во все легкие и подносит к топке. И вдруг грохнет, словно из пушки. Банку разносит на куски, а Федька, воя истошным голосом, отбегает к двери и закрывает руками глаза.

— Что такое? Что там такое? — испуганно засуетился вошедший мастер.

— Сурков рожу спалил!

Разбирать было некогда. Федька голосил, приплясывая и не отнимая рук от глаз. Волосы у него опалились, лицо покраснело и покрылось волдырями. Его отправили в больницу. Взволнованный и испуганный этим происшествием, я сильно порезал стамеской палец на руке. Меня тоже отправили в больницу. Дней пять не ходил на работу, а когда пришел, все было по-старому, только пустовал верстак Суркова. Федька еще не вернулся.

— Куплинов! Зовут в канцелярию, — объявил дежурный.

В канцелярии сидели отец Суркова и заведующий школой.

— Расскажи, как ты опалил Суркову лицо, — сказал заведующий, которого ребята прозвали Фаресом.

— Я его не палил, он сам.

— Не ври, как это он сам себя будет палить?

Я рассказал, как было дело.

— Все-таки ты его научил?

— Я его не учил. Я сделал, а он, глядя на меня...

— Глядя на тебя, ишь какой артист! Ты смотри у меня — из школы выгоню!.. Ну, чего стоишь?! Иди на занятия!

Я ушел. В мастерской спорили и гадали: выгонят меня или нет?

Через две недели явился Федька с облупленным лицом, стриженый и веселый. Глаза были целы, только ресницы не успели отрасти да брови еще кудрявились.

— Я знаю теперь, — сказал он мне, — как взрыв-то сделать. Надо банку фартуком обернуть. Вот мастер уйдет — мы и попробуем.

Перед склейкой я подошел к плите, чтобы нагреть доски, и сел на краешек ее. Ребята пристроились около меня.

— Что за собрание?! — крикнул мастер. — Разойдись по местам!

В это время дверь отворилась, и с клубами морозного пара на пороге выросла толстая фигура заведующего.

— Фарес пришел... — пронеслось по отделению старших.

— Сидишь?! Посиживаешь?! — Выкатил на меня Фарес свои рачьи глаза.

— Доски грею.

— А... доски!.. Ну тогда и сам погрейся. Холодно ведь! Почему бы не погреться...

Я посмотрел на Фареса исподлобья, потом молча взял доски и хотел идти.

— Ну что ты? Куда торопиться? Погоди, погрейся. Садись, — проговорил Фарес притворно-ласково, загородив мне дорогу.

Все притихли. Я стоял в нерешительности.

— Ну что же, мне самому тебя подсаживать? Садись, как сидел.

Я присел на краешек плиты. Ребята прекратили работу. Наступила полная тишина.

— Разве ты так сидел? — снова пробасил Фарес.

— Нет, немного подальше.

— Вот и сядь как сидел. Дежурный, подложи дров!

Дежурный бросил в плиту охапку стружек. Мне стало горячо, и я начал сползать на край плиты.

— Сиди, сиди, куда же ты? — злобно шипел Фарес, держа меня за плечи. — Греться так греться!..

Щепки разгорались. Я извивался под лапами Фареса, стараясь спрыгнуть на пол. Но он не пускал.

— А, мерзавец! Будешь еще греться? Я вам покажу, бездельники! Выучу, лоскутники! Марш на место!