— Не без их участия обошлось дело, чую, — шипел Кобчик. — Большевики — немецкие агенты. А Ленина, их вожака, Вильгельм в Россию в запломбированном вагоне прислал.

— Это бабушкины сказки, — спокойно сказал Рамодин.

— Как это сказки?

— А вот так! Кто-то сбрехнул, а вы и поверили. Главное, удобно: думать не надо.

— Это как же так — сбрехнул? — еще сильнее вспылил Кобчик.

— А уж как, я не знаю. Только всякий понимает, что это сущий вздор. Может быть, за эту брехню немалые деньги заплачены.

— Да вы что, никак с ума сошли?

— Господа, господа, — успокаивал Мороз, — ну неудобно же так: в первый день встречи ссора. Какой пример мы подадим своим солдатам!

— Да разве мы ссоримся? Это просто разговор на злобу дня, — примирительно произнес Рамодин, но в глазах его метались искорки, когда он поглядывал на ретивого вояку.

Из первого же разговора мы заключили, что прапорщик Мороз почти свой человек; он, видать, неглупый, и если с ним к случаю по душам поговорить, он, конечно, не выдаст никому наших настроений. Но с Кобчиком нужно ухо держать востро.

Полк занимал участок по реке Серету протяженностью километра три. В одних местах передовая линия близко подходила к окопам противника, в других отходила подальше; в зависимости от этого и несение службы было или легче, безопаснее, или труднее и опаснее. Чтобы не было недовольства среди солдат да и офицеров тоже, полковой участок был разбит на три части по числу батальонов, находившихся на передовой; один батальон был всегда в резерве, во второй линии окопов. Батальоны время от времени менялись участками; в этой смене участков и в дежурствах на передовой и состояла в основном окопная служба в то время, когда мы приехали.

Кобчик верно сказал, что на фронте готовится наступление. Сперва появились агитаторы и разные делегации, обработанные меньшевиками и эсерами. Солдат, стоявших в батальонном резерве, беспрерывно атаковали ораторы, уговаривая идти «защищать завоеванную свободу». Пришлось нам встретиться и с тем лидером, который приезжал в Немыйск. Он сдержал свое слово: приехал-таки на фронт и привез с собой вагон эсеровской и меньшевистской литературы. И ораторы, которые с ним приехали, и газеты, что он привез, — все согласно толковали об одном: «Все для войны, все для фронта! Эта война — последняя, и, если мы победим, войны больше никогда не будет. А если не пойдем в наступление, немцы всех нас превратят в своих рабов...» При этом очень красочно расписывалась участь порабощенных народов.

Большевистские газеты сюда не доходили; ораторы Керенского почти не встречали отпора, поэтому лидер здесь чувствовал себя свободно и гораздо спокойнее, чем там, в тылу, где большевики успели попортить ему настроение.

— А что, если я пойду к нему, — говорит мне Рамодин, — и скажу: а ведь ты врешь, что это война последняя и что на земле наступит рай! Если мы побьем немцев, что тогда будет? Как ты думаешь?

— Я так думаю: если мы не успеем разъяснить солдатам, что наступление это готовится в угоду союзникам, что Временное правительство ничем не отличается от царского, оно также стоит за войну, то половина, а то и три четверти людей в полку будет перебито ради прекрасных глаз этого лидера миллионщиков.

Мы уже успели немного приглядеться к людям своих взводов. Это были пожилые сибиряки, воевавшие чуть ли не с первого дня войны, усталые, озлобленные, как и вся масса фронтовиков. Некоторые из них наивно верили, что Временное правительство желает добра, посылая их в наступление.

— Я так думаю, — рассуждал один из них — Мазин, низенький, жилистый солдат, — сперва мы должны послужить государству, а потом и оно нам окажет льготу.

— Точно, точно! — улыбался Дорохов, молодой грамотный солдат. Он окончил двухклассное училище и работал до призыва в армию у купца на золотых приисках учетчиком. Солдаты его любили за веселый нрав и рассудительность, — Точно, точно! — повторил он. — Сперва мы ему, а потом оно с нас...

Все дружно засмеялись.

— Ну, ну, смотри ты у меня, — пригрозил ему унтер-офицер Мокрепов, из того взвода, которым командовал Кобчик. — Не через край ли хватаешь?

— Я же шучу.

— То-то.

Днем солдаты обычно до полудня спали в землянках второй линии, на передовой оставались только часовые у бойниц; ночью же все выходили в окопы.

Я пошел утром проверять часовых.

— Вы не видели Дорохова? — спросил я первого попавшегося мне узкоглазого солдата, волосы которого отливали на солнце красным золотом.

— Он, однако, туда дальше будет, — ответил тот, показывая рукой вправо. — Так я говорю, Степан? — спросил он подчаска, словно не доверяя себе.

— Кажись, так, — кивнул головой подчасок, — туда же, вправо.

Я пошел в указанном направлении и добрался по окопу до соседнего ротного участка. Дорохова нигде не было видно. Пришлось вернуться обратно. Вдруг из-за речки щелкнул выстрел. Таких одиночных выстрелов бывает так много, что на них не обращаешь внимания. Но этот прозвучал почти над самой головой.

Я шагнул за выступ и остановился как вкопанный: рыжеволосый часовой лежал на дне окопа в огромной луже крови... А его товарищ, бледный, взволнованный, смотрел в окошечко бойницы, желая, видимо, узнать, откуда был сделан выстрел.

— Отойди от бойницы! — крикнул я ему.

— Нет, не в окно его вдарило, — сказал он мне. — Только вы ушли, а он и говорит мне: «А ведь мы командиру неправильно указали, не там Дорохов, а вон где». И зачем-то взял да и высунулся из окопа, его и стрелили.

Пуля попала в висок. Убитый лежал белый как полотно. Странное впечатление произвело на меня это событие... Мне было страшно не оттого, что и меня, и другого могут вот так же здесь, в окопах, убить, как убили часового, а оттого, что ни у меня, ни у других не было особого страха, все было так обыденно и просто. Вот только сейчас человек разговаривал, был живой, и вот уже нет его. И никого это не трогает, и никому до этого дел нет... Вскоре я нашел Дорохова и разговорился с ним.

— Разве можно убивать людей так просто, ни за что ни про что? — воскликнул я. — Кто убивает, может и сам поплатиться головой.

— Поди достань его, — указал Дорохов рукой за реку.

— Ты думаешь, тот убил, кто стрелял, а не тот, кто приказал?

— Да, тут действительно... надо думать... — тряхнул головой Дорохов.

— Как же не думать! Вот в наступление пойдем, сколько народу опять поляжет. А за что? За чьи интересы? Кому это надо? Крестьянину, рабочему? На той стороне в окопах такой же крестьянин и рабочий, и так же эта война ему не нужна. Кому же она необходима?

Дорохов, потупившись, внимательно слушал. Потом, посмотрев по сторонам, сказал мне почти шепотом:

— Про это у нас каждый знает, но боится говорить, даже в мыслях такое держать не хочет. Потому что по головке за это не погладят.

— Вот от этой-то боязни и гибнут люди, — убеждал я. — Не нужно бояться. Надо говорить, разъяснять. Ведь вы же знаете друг друга. Кто ненадежный, с тем, конечно, надо быть осторожным.

— Правильно!.. Есть такие, как вон этот... Мокрецов.

Я оставил ему «Окопную правду» и велел почитать ее солдатам, а что будет непонятно, спросить меня или Рамодина.

...Был солнечный день. Ночью мы сменили позиции и решили сходить с Рамодиным в баню. Буйно цвел придорожный кустарник мелкими розовыми цветами, разливая по долине медовый запах. Жужжали пчелы, порхали бабочки, над водой стаями носились воздушно-крылые стрекозы. Только мы перешли по гладким мостикам реку, как недалеко от берега у дороги увидели холмик с большим дубовым крестом. На нем была надпись: «В. И. Энгельгардт, капитан 36‑го Сибирского стрелкового полка. Убит 1 марта 1917 года».

— Догадался-таки вовремя подохнуть, — усмехнулся я, посматривая на друга.

— Его порода не из догадливых, — сказал Рамодин. — Посмотри-ка на дату. Это произошло на третий день после переворота. Значит, кто-то поторопился раньше нас вогнать в него пулю... Жаль, что не я. Очень жаль!